Сцена чистый вымысел, конечно - как, по большому счёту, и весь роман (Анатолий Рыбаков тот ещё сказочник - а до перестройки вообще весьма активный работник советского агитпропа). Так что относиться к этому нужно как к чистому худлиту... точнее, как к "новому агитпропу".
Вымысел потому, что гестапо в гетто так не работало, а немецкие власти так не казнили. Электроды к половым органам женщины - и даже ток подключать не надо, и так всё расскажет (вопреки распространённому заблуждению, арестованные "народные мстители" практически всегда как соловьи пели на грамотных допросах).
Расскажет всё, что знает и даже то, что не знает, что знает. Что же касается казни, то никто не занимался самодеятельностью - партизанок и подпольщиц публично вешали (гораздо реже расстреливали)... ну, а распятие еврейки для всё-таки христиан-оккупантов это что-то из области совершенно ненаучной фантастики (как и публичная женская нагота - у насквозь консервативных оккупантов такое было просто недопустимо). Коей и являются все "творения" Рыбакова - от совкового "Кортика" до "Детей Арбата".
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
И вот площадь, выстроены обитатели гетто, и на площади крест. Выводят на площадь голую Дину, избитую, окровавленную, лицо синего цвета, привязывают к кресту, и Штальбе говорит матери:
— Вот твоя дочь. Если ты скажешь, кто послал ее убить председателя юденрата, мы ее просто повесим. Если не скажешь, мы сделаем так, что она сама признается.
И мать ответила:
— Ей не в чем признаваться. Никто ее не посылал, и она никого не собиралась убивать. Он сам хотел ее убить. Она защищала себя.
И тогда, по знаку Штальбе, палач вбил первый гвоздь в руку Дины. Дина потеряла сознание, и Штальбе приказал облить ее водой.
Ее облили водой, она пришла в себя, и Штальбе сказал: — Будешь говорить?
Дина молчала.
— Может быть, споешь что-нибудь?
Дина молчала.
Он ударил ее хлыстом.
— Может быть, все-таки споешь?
И Дина запела… Нет, не запела… Из ее груди вырвался хрип, из горла пошла кровь — ей отбили легкие, она захлебнулась, опять что-то прохрипела, еще раз, все тише и тише… Не могу сказать вам точно, что она пыталась спеть. Может быть, еврейскую песню, может, украинскую или русскую, а может, «Интернационал», гимн нашей юности, наших надежд…
И она продолжала бормотать, бессвязно, неслышно, даже в этой мертвой тишине. Палач вбил гвоздь в правую руку, потом в левую, а она что-то бормотала, пока не смолкла, не затихла, и висела, распятая на кресте. Все стояли на своих местах, все смотрели на нее, и моя мать смотрела на нее, на свою дочь, распятую на кресте, и маленькая Оля смотрела и маленький Игорь…
Мертвая Дина висела на кресте три дня.