Иван Тургенев - Казнь Тропмана (отрывки)

[RolandVT]

К трем часам утра я, быть-может, в десятый раз вышел на улицу. Гильотина была готова. Смутно и более странно, нежели страшно, рисовались на темном небе ее два, на 3/4 аршина друг от друга отстоявшие столба, с косой линией соединявшего их лезвия.

Я почему-то воображал, что эти столбы должны отстоять гораздо дальше друг от дружки; эта их близость придавала всей машине какую-то зловещую стройность — стройность длинной, внимательно вытянутой, как у лебедя, шеи. Чувство отвращения возбуждал большой плетеный кузов, в роде чемодана, темно-красного цвета. Я знал, что палачи в этот кузов бросят теплый, еще содрогающийся труп и отрубленную голову…

Проходя мимо гильотины, я увидел на ее площадке палача, окруженного кучкой любопытных; он для них делал «пример» или репетицию: валил стоячую на шалнере доску, к которой пристегивается преступник, и которая, падая, приходится концом своим прямо в полукруглое отверстие между столбами; спускал топор, который тяжко и гладко стремился вниз, с глухим и торопливым рокотанием и т. п.

Я не стал смотреть на эту репетицию, т. е. не взобрался на гильотину: чувство какого-то моего, мне неизвестного, прегрешения, тайного стыда, во мне постоянно усиливалось… Быть-может, этому чувству должен я приписать то, что лошади, запряженные в фуры и спокойно жевавшие в торбах овес перед воротами тюрьмы, показались мне единственно невинными существами среди всех нас.

*************

Дверь тихо отворилась — и мы все тихо и молча вошли в довольно просторную комнату с желтыми стенами, высоким решетчатым окном и измятой кроватью, на которой никто не лежал… Ровный свет большого ночника довольно ясно освещал все предметы.

Я стоял немного позади других и, помнится, невольно щурился; однако, тотчас же увидал, несколько наискось против меня, молодое, черноволосое, черноглазое лицо, которое, медленно двигаясь слева направо, окидывало всех нас каким-то огромным, круглым взором. То был Тропман. Он проснулся до нашего прихода. Он стоял перед столом, на котором только что написал прощальное (весьма, впрочем, незначительное) письмо к своей матери. Г-н Клод снял шляпу и подошел к нему.

— Тропман! — произнес он своим сухим, негромким, но безапелляционным голосом. — Мы пришли известить вас, что ваша просьба о помиловании не принята, и что час искупления настал для вас.

Тропман обратил на него свои глаза, но тот «огромный» взор уж исчез в них; он глядел спокойно, почти сонливо, и не промолвил ни слова.

— Дитя мое! — глухо воскликнул священник и подошел к нему с другой стороны: — Du courage![8]

Тропман посмотрел на него точно так же, как на г. Клода.

— Я знал, что он не будет трусить! — промолвил уверенным тоном, обращаясь ко всем нам, г. Клод; — теперь, когда он выдержал первый натиск (le premier choc) — я за него отвечаю. (Так наставник, желая задобрить ученика, заранее величает его «молодцом».)

— О, я не боюсь! (Oh! je n'ai pas peur!)— проговорил Тропман, снова обращаясь к г. Клоду:— Я не боюсь!

Голос его — приятный, юношеский баритон — был совершенно ровен. Священник достал из кармана небольшую фляжку.

— Не хотите ли вы выпить немного вина, дитя мое?

— Благодарствуйте… не нужно, — с вежливым полупоклоном отвечал Тропман.

Г-н Клод опять обратился к нему.

— Вы продолжаете утверждать, что вы не виноваты в том преступлении, за которое вас осудили?

— Я не нанес удара!

— Однако… — вмешался-было комендант.

— Я не нанес удара!

(В последнее время Тропман, как известно, в противность своим прежним показаниям, утверждал, что он действительно привел семейство Кинков на место бойни, но что убивали их его сообщники, и что даже рана на его руке произошла оттого, что он вздумал было защитить одну из малюток. Впрочем, он в течение процесса изолгался так, как немногие преступники до него.).

— И вы продолжаете утверждать, что у вас были сообщники?

— Были.

— Вы не можете их назвать?

— Не могу… и не хочу. Не хочу.— Голос Тропмана возвысился, и лицо его бегло вспыхнуло. Казалось, он готов был рассердиться…

— Ну, хорошо, хорошо… — поспешно проговорил г. Клод, как бы давая тем знать, что он и спрашивал его только для того, чтобы исполнить неизбежную формальность, и что теперь предстояло другое…

Предстояло Тропману раздеться. Два сторожа подошли к нему и принялись снимать с него тюремный его камзол (camisole de force), род блузы из толстой синеватой холстины, с ремнями и пряжками назади, с длинными глухими рукавами, от конца которых идут крепкие бечевки около ляжек к поясу.

Когда выпростали его руки из глухих рукавов камзола, он с улыбкой удовольствия поддерживал спереди, на груди, этот самый камзол, пока его расстегивали сзади; маленькие дети так делают, когда их раздевают. Потом он сам снял с себя рубашку, надел другую, чистую, тщательно застегнул ворот… Странно было видеть размашистые, свободные движения этого голого тела, этих обнаженных членов на желтоватом фоне тюремной стены…

Потом он нагнулся и надел ботинки, сильно стуча каблуками и подошвами о пол и о стену, чтобы ноги лучше и плотнее вошли. Все это он делал развязно, бойко — почти весело — точно его пришли звать на прогулку. Но вот он покончил со своими ботинками — и выпрямился, встряхнулся:-— готов-мол!

На него снова надели тюремный камзол. Г-н Клод попросил нас всех выйти — и оставить Тропмана наедине со священником. Мы и двух минут не ждали в коридоре, как уже его небольшая фигурка с прямо и смело поднятой головой опять появилась между нами. Религиозное чувство было в нем слабо, и он, вероятно, исполнил последний обряд покаяния перед священником, отпускавшим ему его грехи, — именно как обряд. Вся наша группа, с Тропманом посередине, немедленно взошла на узкую, винтообразную лестницу, по которой мы четверть часа тому назад спускались

Это шествие можно бы было назвать бегством. Тропман шел впереди нас проворными, упругими, почти подскакивавшими шагами; он явно спешил — и мы все спешили за ним. Иные даже забегали справа и слева, чтобы еще раз заглянуть ему в лицо. Так промчались мы по коридору, сбежали вниз по другой лестнице — Тропман прыгал через две ступеньки на третью — пронеслись по другому коридору, перескочили еще несколько ступенек и, наконец, очутились в высокой комнате с единственным табуретом, в которой совершается «туалет осужденного».

Мы вошли через одну дверь — а из противоположной нам двери появился, важно выступая, в белом галстуке, в черной «паре», ни дать ни взять дипломат или протестантский пастор — палач; вслед за ним вошел низенький, толстенький старичок в черном сюртуке, его первый помощник, палач города Бовэ. Старичок держал в руке небольшую кожаную суму. Тропман остановился у табурета; все расположились вокруг него.

Палач и старичок-помощник стали от него направо; священник тоже направо, несколько впереди; комендант и г-н Клод налево. Старичок открыл ключом замок сумы, достал несколько сыромятных белых ремней с пряжками, длинных и коротких, и, с трудом став на колени сзади Тропмана, принялся путать его ноги.

Тропман нечаянно наступил на конец одного из этих ремней — старичок попытался его выдернуть, два раза пробормотал: «pardon, monsieur!» и тронул, наконец, Тропмана за икру. Тот тотчас обернулся и с обычным своим вежливым полупоклоном приподнял ногу и освободил ремень. Священник, между тем читал молитвы на французском языке из небольшой книжки.

Подошли два другие помощника — проворно сняли с Тропмана камзол, завели ему руки назад, связали их крест-накрест и опутали все тело ремнями. Главный палач распоряжался, поводя то туда, то сюда пальцем. Оказалось, что на ремнях не было сделано достаточного числа дыр для шпиньков пряжек: тот, кто провертывал дыры, рассчитывал, вероятно, на плотного человека.

Старичок сперва поискал к суме, потом пошарил у себя поочередно во всех карманах — и, хорошенько ощупавшись, вытащил, наконец, из одного из них небольшое кривое шило, которым он принялся с усилием буравить ремни: его неумелые, от подагры распухшие пальцы плохо ему повиновались — да и кожа была толстая, новая. Он проделает дыру, попробует… шпинек не лезет: надо опять вертеть.

Священник, вероятно, догадался, что дело не ладно, замедляется и, раза два глянув украдкой через плечо, начал растягивать слова молитв, чтобы дать старичку время справиться. Наконец, операция, в течение которой, признаюсь откровенно, холодный пот меня прошиб, — кончилась — все шпиньки вошли, куда следовало… началась другая.

Попросили Тропмана сесть на табурет, перед которым он стоял — и тот же старичок-подагрик приступил к стрижке его волос. Он достал небольшие ножницы — и, кривя губы, старательно обрезал сперва ворот Тропмановой рубахи, той самой рубахи, которую он только что надел и с которой так было бы легко спороть ворот заранее. Но холстина была грубая, вся в складках и не поддавалась едва ли острым лезвиям.

Главный палач посмотрел и остался недоволен: выемка была недостаточно велика. Он указал рукою: старичок-подагрик опять принялся за работу — и выкроил еще порядочный кусок холста. Верх спины обнажился — показались лопатки. Тропман слегка повел ими: в комнате было холодно. Тогда старичок принялся за волосы. Положив свою пухлую левую руку на голову Тропмана, который тотчас покорно нагнул ее — он начал стричь его правой.

Космы темно-русых жестких волос скользили по плечам, валились на пол; одна из них докатилась до моего сапога. Тропман все так же покорно наклонял голову; священник еще более растягивал слова молитв. Я не мог отвести взора от этих, некогда обагренных невинной кровью, теперь беспомощно друг на дружке лежавших рук — и особенно от этой тонкой, юношеской шеи…

Воображение невольно проводило по ней поперечную черту… Вот тут, — думалось мне, — через несколько мгновений, раздробляя позвонки, рассекая мускулы и жилы, пройдет десятипудовый топор… а тело, казалось, ничего подобного не ожидало… так оно было гладко, бело, здорово…

А старичок все стриг да стриг… Волосы скрипели, захваченные ножницами… наконец, и эта операция кончилась. Тропман быстро встал, встряхнул головою… Обыкновенно, в эту минуту те осужденные, которые еще могут говорить, обращаются с последней просьбой к директору тюрьмы, напоминают об оставшихся долгах или деньгах, благодарят сторожей, просят доставить родным последнюю записку или клок волос, передать последний поклон… но Тропман, очевидно, не был обыкновенным осужденным; он пренебрегал подобными «нежностями» — и не произнес ни единого слова; он, молча, ждал. Ему на плечи накинули короткую куртку — палач взял его под локоть.

Рев толпы охватил нас непрерывной, нестерпимо-зычной волной, как только мы переступили порог. По каменной мостовой двора быстро двигалась — прямо к воротам — наша поредевшая кучка: некоторые из нас отстали — да и я, хотя и шел вместе с другими, однако держался немного в стороне. — Тропман проворно семенил ногами — путы мешали ему — и каким он мне тут показался маленьким, почти ребенком!

Вдруг перед нами медленно, словно пасть, раскрылись обе половины ворот — и разом, как бы сопровождаемое громадным визгом обрадованной, дождавшейся толпы, глянуло на нас чудовище гильотины с своими двумя узкими черными столбами и вздернутым топором.

Я видел, как палач вдруг черной башней вырос на левой стороне гильотинной площадки; я видел, как Тропман отделился от кучки людей, оставшихся внизу, и взбирался по ступеням (их было десять… целых десять ступеней!); я видел, как он остановился и обернулся назад, я слышал, как он промолвил: «Dites a monsieur Claude…»

Я видел, как он появился наверху, как справа и слева два человека бросились на него, точно пауки на муху, как он вдруг повалился головой вперед и как подошвы его брыкнули…

Наконец, послышался легкий стук как бы дерева о дерево — это упал верхний полукруг ошейника с продольным разрезом для прохода лезвия, который охватывает шею преступника и держит его голову неподвижной… Потом что-то вдруг глухо зарычало и покатилось — и ухнуло… Точно огромное животное отхаркнулось… Я другого, более верного сравнения приискать не умею. Все помутилось…

Лежа уже на доске, Тропман вдруг судорожно откинул голову в сторону — так что она не попала в полукруглое отверстие — и палачи принуждены были втащить ее туда за волосы, причем он укусил одного из них, самого главного, за палец; тотчас после казни, в то время, как тело, брошенное в фургон, удалялось марш-маршем — два человека, пользуясь первыми мгновениями неизбежного смущения, прорвались сквозь цепь солдат — и подлезши под гильотину, стали мочить свои платки в кровь, пролившуюся сквозь щели досок…