Казнь Карла Людвига Занда

[RolandVT]

Из книги Александра Дюма "История знаменитых преступлений"
------------------------------------------------------------------------------
[ИМХО, великий писатель что-то напутал: в 1820 году в Германии уже давно мечом не казнили - либо топором, либо гильотиной]

Вслед за рабочим встречи попросил один из гостей Коцебу, который в тот день видел Занда на лестнице. Он спросил, признает ли он, что совершил преступление, и раскаивается ли. Занд ответил ему:

– Я целый год размышлял перед тем, как совершить задуманное, и думаю об этом последние четырнадцать месяцев. Так вот, мнение мое нисколько не переменилось: я сделал то, что должен был сделать.

Когда этот последний посетитель удалился, Занд попросил позвать к нему господина Г., директора тюрьмы, и сказал ему, что хотел бы перед казнью поговорить с палачом, дабы выяснить у него, как ему держаться и что делать, чтобы облегчить его труды. Господин Г. попытался возразить, но Занд настоял со своей обычной мягкостью, и в конце концов директор тюрьмы пообещал, что пошлет за палачом, как только тот прибудет из Гейдельберга, где проживает.

Остаток дня прошел в новых посещениях и беседах философского плана, в ходе которых Занд излагал собственные социальные и религиозные теории, и речи его отличались даже большей ясностью и возвышенностью мысли, чем обычно. Директор тюрьмы, от которого мне все это и стало известно, сказал, что всю жизнь будет жалеть, что не догадался пригласить стенографиста, чтобы зафиксировать на бумаге этот монолог, сравнимый с платоновским «Федоном».

Наступила ночь. Несколько часов Занд что-то писал. Кто-то высказал предположение, что это была поэма, но только он, по всей видимости, сжег написанное, потому что от него не осталось и следа. В одиннадцать он лег и проспал до шести утра. На следующий день он снова подвергся перевязке, по-прежнему чрезвычайно болезненной, кою и вытерпел с поразительной стойкостью, и даже не лишился чувств, как это иногда случалось, и ни разу не застонал. Он не врал: перед лицом смерти Господь милостью Своею укрепил его силы.

Когда с перевязкой было покончено, Занд, как обычно, прилег, а господин Г. устроился у изножья кровати, когда дверь отворилась. Вошел мужчина и поздоровался с господином Г. и Зандом. Директор поспешно встал и голосом, дрожащим от волнения, которое ему не удалось скрыть, проговорил:

– Господин, который только что вас поприветствовал, – это герр Видеман из Гейдельберга. Вы желали с ним поговорить.

Лицо Занда моментально осветилось какой-то странной радостью, и, приподнявшись на постели, он сказал:

– Добро пожаловать, сударь!

Он предложил посетителю присесть рядом с кроватью, взял его за руку и стал благодарить за оказанную ему любезность, причем с такой искренностью и таким ласковым голосом, что растроганный господин Видеман не нашелся с ответом. Занд попросил его поговорить с ним немного и ответить на его вопросы, прибавив ободряющим тоном:

– Ни о чем не тревожьтесь, сударь, я вас не подведу. Я не шелохнусь, даже если вам потребуется ударить дважды или трижды, чтобы голова отделилась от тела, – я слышал, так бывает. Пускай вас это совершенно не заботит.

Вслед за этим Карл, опираясь на господина Г., встал, чтобы проделать при участии палача эту странную и жуткую репетицию драмы, в которой на следующий день ему предстояло сыграть главную роль. Господин Видеман усадил его на стул, объяснил, как принять требуемую позу, и они обсудили все детали казни.

Занд, узнав все, что желал, попросил палача не спешить, чтобы все было сделано так, как нужно, а потом заранее поблагодарил его, добавив, что впоследствии будет лишен этой возможности. После этого осужденный снова лег, и палач вышел из его комнаты более бледным и шатающимся, чем он сам [обычное явление, как ни странно]. Все эти подробности мне поведал господин Г., потому что беседа с Зандом повергла герра Видемана в такое волнение, что сам он впоследствии ничего не мог вспомнить.

Следом за господином Видеманом явилась тройка священников, с которыми Занд говорил на религиозные темы. Один оставался с ним в течение шести часов и при прощании сказал, что ему поручено взять с Занда слово, что тот не станет говорить с народом перед казнью. Занд дал обещание и добавил:

– Даже если бы я и захотел, то не смог бы. Голос мой так ослаб, что народ меня бы не услышал.

В это время на лугу, по левую сторону от дороги на Гейдельберг, возводили эшафот – платформу высотой в 5–6 футов и по 10 футов в длину и в ширину. Толпа, с большой долей вероятности, должна была собраться огромная: участь Занда волновала многих, к тому же близилась Троица.

Опасаясь студенческих волнений и предосторожности ради, власти утроили тюремную охрану, а также вызвали из Карлсруэ в Мангейм генерала Нойштайна с двенадцатью сотнями пехотинцев, тремястами пятьюдесятью кавалеристами и артиллерийской ротой, прихватившей с собою и орудия.

Девятнадцатого мая, во второй половине дня, в город, как и ожидалось, приехало большое количество студентов, которые и расселились по окрестным деревням. Было решено перенести казнь с одиннадцати часов утра завтрашнего дня на пять.

Однако этого нельзя было сделать, не получив согласия Занда: по правилам осужденного могли казнить только через три полных дня после прочтения ему приговора. И поскольку Занда ознакомили с его участью только в десять тридцать утра, он имел полное право прожить до одиннадцати.

Часы еще не пробили четыре утра, когда в комнату осужденного вошли люди. Занд так крепко спал, что пришлось его разбудить. Он открыл глаза, как обычно, с улыбкой, хоть и догадывался, что их привело.

– Неужели я так крепко спал и уже одиннадцать утра? – спросил он.

Последовал ответ, что нет, но его просят дать свое позволение переменить время казни, ускорив ее; власти опасаются столкновения между студентами и армией, и, поскольку численность солдат велика и они вооружены, это может закончиться для его друзей большой бедой.

Занд ответил, что готов идти хоть сейчас, вот только ему хотелось бы, по старинной традиции воинов, отправлявшихся в бой, принять в последний раз ванну. Словесного согласия было недостаточно, поэтому ему принесли перо и бумагу и твердой рукою и ничуть не изменившимся почерком он начертал:

«Я благодарю власти Мангейма за то, что они предвосхитили мои насущнейшие желания и на шесть часов ускорили мою казнь.

Sit nomen Domini benedictum .

В тюремной комнате,

20 мая, утром, в день моего освобождения.

Карл Людвиг Занд».

Как только Занд передал бумагу судейскому секретарю, к нему подошел доктор, чтобы, по обыкновению, перевязать его рану. Занд посмотрел на него и улыбнулся.

– Стоит ли? – спросил он.

– Вы будете чувствовать себя увереннее, – отвечал доктор.

– Что ж, тогда приступайте, – сказал Занд.

Принесли ванну. Занд лег в воду и попросил аккуратно причесать свои длинные и красивые кудри. Когда с туалетом было покончено, он надел редингот, сшитый по немецкой моде, – короткий, с выпущенным поверх воротом рубашки, – и обтягивающие белые панталоны, которые и заправил в сапоги. После этого он сел на кровать и некоторое время шепотом молился вместе со священниками. В заключение он процитировал две строчки из Кёрнера:

Со всем земным покончено,

И передо мной открывается жизнь небесная.

Он простился с доктором и священнослужителями, говоря:

– Голос мой взволнован не от малодушия, но от благодарности.

Когда святые отцы предложили сопроводить его к эшафоту, он отвечал так:

– В этом нет нужды. Я готов ко всему, благодарение Господу и моей совести. К тому же я ведь и сам без пяти минут священник!

И когда один из них спросил, не уходит ли он из жизни, испытывая ненависть, Занд сказал:

– Боже мой, а разве я когда-нибудь ненавидел?

С улицы донесся нарастающий шум, и Занд повторил, что он готов и просит располагать собой, как господам судейским будет угодно. В этот момент вошел палач с двумя подручными. На нем был длинный черный сюртук, под которым он прятал свой меч [точно Дюма напутал - длина двуручного палаческого меча от 160 до 180 см... такой под сюртуком не спрячешь... да и нафига его с собой в камеру к смертнику тащить; меч на эшафоте прятали ещё во времена Анны Болейн]. Занд приветливо протянул ему руку. Однако господин Видеман не решался приблизиться: он смутился и попытался скрыть меч от взгляда Занда.

– Подойдите же, – сказал ему осужденный. – И покажите мне свое орудие. Я никогда его не видел, и мне любопытно посмотреть, как оно выглядит.

Герр Видеман, бледный и дрожащий, протянул ему меч. Занд внимательно осмотрел его, провел пальцем по режущей кромке.

– Что ж, лезвие острое, – заметил он. – Если рука ваша не дрогнет, все будет хорошо.

И он посмотрел на плачущего господина Г.

– Вы окажете мне любезность и проводите меня до эшафота, не правда ли?

Господин Г. кивнул в знак согласия, поскольку ответить не мог. Занд взял его за руку и проговорил уже в третий раз:

– Господа, чего же мы ждем? Я готов.

Когда они вышли во двор, Занд обнаружил, что заключенные прильнули к окнам и плачут. И хотя он никогда их прежде не видел, они были для него как добрые товарищи: каждый раз, проходя мимо двери, за которой, как все знали, лежит убивший Коцебу студент, они приподнимали свои цепи, чтобы его не побеспокоить.

Все население Мангейма вышло на улицы, по которым должны были провезти осужденного. Тут же были расставлены и многочисленные патрули. В тот день, когда был зачитан приговор, судейские по всему городу искали коляску, чтобы доставить Занда к месту казни, но никто, даже каретники, не захотел ни сдать ничего внаем, ни продать. Пришлось приобрести экипаж в Гейдельберге, не говоря о том, для чего он потребовался.

Коляска эта ждала Занда во дворе, и он сел в нее вместе с господином Г.

– Сударь, – шепнул он на ухо своему спутнику, – если вдруг вы увидите, что я побледнел, произнесите вслух мою фамилию – только лишь фамилию, слышите? Этого хватит.

Экипаж с Зандом выехал из тюремных ворот на улицу. Толпа в один голос закричала: «Прощай, Занд! Прощай!» Множество людей теснилось на мостовых, смотрело сверху, из окон. Ему стали бросать цветы, и несколько букетов даже упало в коляску.

Это зрелище и приветственные крики заставили Занда, до того сохранявшего поразительное хладнокровие, ощутить, как на глаза вопреки его желанию накатывают слезы. Отвечая жестами на доносившиеся со всех сторон приветствия, он проговорил едва слышно:

– Господи, умоляю, дай мне отвагу!

Первая волна народного волнения улеглась, и кортеж тронулся в путь в полнейшей тишине. Время от времени кто-нибудь выкрикивал: «Прощай, Занд!» – и над толпой взвивался платочек, указывая осужденному, откуда именно донесся возглас. По обе стороны от коляски шли двое тюремщиков с черной креповой повязкой на рукаве, а позади ехал второй экипаж с представителями городской управы.

Было очень холодно. Всю ночь шел дождь, и мрачное, затянутое тучами небо, казалось, разделяло всеобщую печаль. Занд был слишком слаб, чтобы сидеть, поэтому привалился к плечу сопровождавшего его господина Г. Спокойное и умиротворенное, хоть и несколько изможденное страданиями лицо его с открытым и чистым лбом и привлекательными, пусть и не в классическом понимании, чертами выглядело постаревшим, как если бы терзания его продолжались не четырнадцать месяцев, а много лет. Наконец кортеж прибыл на место казни, окруженное кавалеристским батальоном. Занд оторвал взгляд от неба и увидел эшафот.

Снова ласково улыбнулся и, выходя из экипажа, сказал:

– Что ж, до сих пор Господь давал мне силы.

Директор тюрьмы и те из сопровождающих, кто оказался поближе, поддержали его, помогая взойти по ступеням. За то короткое время, пока длилось это восхождение, Занд согнулся от боли, но, оказавшись наверху, выпрямился со словами:

– Так вот где мне предстоит умереть!

И, прежде чем подойти к стулу, на который ему полагалось сесть для проведения казни, он повернулся и посмотрел на Мангейм, а потом пробежал взглядом по окружавшей его толпе. В этот миг сквозь тучи пробился солнечный луч. Занд поприветствовал его улыбкой и сел, куда было велено.

По правилам осужденному предстояло во второй раз прослушать приговор, и у него спросили, чувствует ли он себя достаточно сильным, чтобы проделать это стоя. Занд отвечал, что попробует и вся надежда на то, что, если не хватит сил телесных, сила духа ему не изменит. Он тотчас же встал с рокового сиденья и попросил господина Г. побыть с ним рядом, чтобы он мог опереться на него, если начнет падать. Эта предосторожность оказалась излишней: Занд не пошатнулся ни разу.

Когда приговор был оглашен, он сел на стул и громко произнес:

– Умирая, вверяю себя Господу…

Но тут господин Г. прервал его:

– Занд, что вы обещали?

– Вы правы, – отвечал тот. – Я позабыл.

Больше толпа не услышала от него ни слова, но, торжественно вскинув правую руку, он произнес вполголоса так, чтобы слышать его могли только те, кто находился в непосредственной близости:

– Господь мне свидетель, я умираю за свободу Германии!

И, по примеру Конрадина [последний законный отпрыск императорского дома Гогенштауфенов, казнён 29 октября 1268 в Неаполе], он перебросил в толпу, через головы солдат, его окружавших, скрученный носовой платок.

Палач приблизился, чтобы обрезать ему волосы. Поначалу Занд этому воспротивился.

– Это для вашей матушки, – сказал ему господин Видеман.

– Слово чести? – спросил Занд.

– Слово чести.

– В таком случае стригите, – сказал Занд, подставляя голову палачу.

Тот состриг всего несколько прядей, из тех, что спадали на спину, а остальные стянул лентой на макушке. Затем палач сложил ему руки на груди. Но из-за раны такая поза была для Занда болезненна, и он невольно опустил голову. Тогда ему велели положить руки на бедра и в таком положении привязали их веревками. Когда же пришел черед завязать осужденному глаза, Занд попросил господина Видемана так наложить повязку, чтобы он мог до последнего мгновения видеть свет. Желание его было исполнено.

Глубокая, смертная тишина повисла над эшафотом и толпой. Палач извлек свой меч, подобно молнии полыхнувший алым, и нанес удар. Тотчас жуткий крик вырвался из двадцати тысяч грудей разом: голова не упала – склонившись к груди, она еще держалась на шее. Палач ударил снова, и на этот раз отрубил голову и часть руки.

В ту же секунду, как ни противились солдаты, цепь была прорвана. Мужчины и женщины устремились к эшафоту и носовыми платками собрали кровь до последней капли; стул, на котором сидел Занд, разбили и унесли по кусочкам, а те, кому ничего не досталось, стали отрезать запятнанные кровью кусочки эшафота.

Голову и тело поместили в задрапированный черной тканью гроб и под охраной большого отряда военных доставили обратно в тюрьму. В полночь останки Занда в полнейшей тишине, без факелов и фонарей, вывезли на протестантское кладбище, где год и два месяца тому назад был похоронен [убитый Зандом] Коцебу.

Едва ли не украдкой вырыли могилу, опустили туда гроб, после чего тех, кто участвовал в погребении, заставили поклясться на Евангелии, что они никому не откроют места, где похоронен Занд, пока их не освободят от этой клятвы. После этого на могилу уложили заблаговременно и аккуратно снятый пласт дерна, чтобы никто не увидел свежевскопанной земли, и ночные могильщики удалились, оставив охрану у кладбищенских ворот.

По сей день они лежат в двадцати шагах друг от друга, Занд и Коцебу [убийца и его жертва]. Коцебу – напротив ворот, на самом почетном мечте, и на надгробии его выгравированы такие строки:

Мир безжалостно преследовал его,

свою скорбную долю получила клевета.

лишь в объятиях жены обрел он счастье

и отдохновение – в лоне смерти.

Зависть неизменно устилала путь его шипами,

любовь – украшала розами:

да простят ему небеса,

как он простил землю.

В отличие от этого помпезного, высокого монумента, как мы уже говорили, разместившегося на самом видном месте кладбища, место захоронения Занда нужно искать в левом дальнем углу, если смотреть от ворот. И только дикая слива, с которой всякий прохожий походя срывает пару листков, растет на этой могиле, лишенной всяких пометок.

Луг, на котором казнили Занда, до сих пор в народе зовется Sands Himmelfartsweise, что означает: «Луг, на котором Занд вознесся на небо».

[Это сильно вряд ли - нераскаявшийся убийца попадает прямиком в Ад... тем более, убийца реально великого человека. Убитый Зандом Август фон Коцебу немецкий драматург и романист, поэт, переводчик, был директором придворного театра в Вене и написал ряд драм, завоевавших популярность благодаря сценичности и пониманию вкусов толпы. В своё время он был даже популярнее Гёте или Шиллера.

Результат убийства - как обычно - оказался прямо противоположным ожидаемому: убийство послужило предлогом для отказа от введения конституции в Пруссии и других германских государствах]