И последний упадёт как первый (строительная жертва)

[Anna]

Рассказ не мой, публиковался под разными именами: Василий Папенчик и Валерий Гапеев.

***
– Трещина!
Кузьма вздрогнул, бросился на крик, оттолкнул помощника. И застыл перед стеной с кирпичом в одной руке, сжимая его так сильно, будто хотел выжать воду. Потом ошалело бросил кирпич под ноги.
Все собрались вокруг, глядели на трещину, которая шла от самого низу и так широко расходилась наверху, что сквозь неё виднелся сад.
– Разбирать надо.
– Эх-х-х… – отчаянно выдохнул Кузьма. – Да как же это? Я ж сам тут клал!
– Чёртов камень дышит, – промолвил кто-то из круга – Нужно мессу служить.
– У самого руки кривые, нечего на чёрта валить, – прозвучал властный голос.
Перед монахом расступились.
– Мы ж посреди святого места стоим, а ты чёрта поминаешь! – огрызнулся на него Кузьма.
Монах ничего не ответил. Подошёл, тронул стенку, и она вдруг подалась – все видели! Подалась под его рукой, шевельнулась. Все тут же отшатнулись.
– Разваливай – приказал монах.
Неохотно начали разбирать стенку. Тимофей подошёл к Кузьме и стал говорить, глядя в землю:
– Не даст Чёртов камень стене стоять. Он живой…
– Сам знаю, – буркнул Кузьма. – Говорил уже, ещё когда осколком наших побило: мало будет одной службы.
– Службой не поможешь.
– А что ж делать?
– Сам знаешь. Нужно жертву… Как деды делали.
Кузьма замолк, глядел, как разбирают стену.
– Посмотрим. Может, уляжется камень…
С того дня веселья на строительстве не стало. Быстро, слаженно работали все, подгонять никого не нужно было. Каждое утро все спешили все стены обойти, особенно внимательно Кузьма осматривал тот угол, под которым лежал Чёртов камень. Стена держалась. Возвели её уже до окон, поставили опалубку под них.
Ждали князя – обещался быть, лично удостовериться, что строительство начато, что выделенные средства расходуются исправно.
В то утро солнце на востоке сквозь облака кровоточило мутным пятном, долго не выходило. И потом святило будто сквозь занавеску.
Князь объявился ближе к обеду.
Замерли все перед монастырём, сняли шапки. Князь со своей свитой сначала заглянул в костёл, и, видимо, остался доволен: вышел с улыбкой. Свеху, с горки от костёла, оглядел стены монастыря. И вдруг глаза его сузились, ноздри стали раздуваться:
– А это что?!
Он никуда не показал, но все головы моментально повернулись к одной точке – туда, к тому углу, что стоял на Чёртовом камне. Там дрожала и шаталась каменная стена, будто была из соломы.
И повалилась.
Князь в ярости неспешно повернулся и процедил:
– На дыбу отправлю! Всех! Всех!
Когда пыл улёгся, вошли внутрь монастыря.
– Разбирай, – приказал Кузьма, а сам, увидя знак, потянул за собой Тимофея: – Пошли, монах зовёт.
Монах стоял на горке и, кажется, никуда не уходил, даже когда князь тут был.
– Что дальше?
– Мы знаем, что дальше, – глядя на ноги монаха, заговорил Тимофей. – Ты только нам не мешай. Жертва будет.
– Мессу надо бы, – запротивился Кузьма. – Это ж для вашего бога храм строим, для служителей его… А потом уже…
– А этот бог – не твой? – вдруг злобно спросил монах. – Когда служить, я знаю. Пусть пока тебе твой помогает. Делайте по-своему.
– Да крещёный я, и отец крещёный был, и крест на мне…
– Знаю, иди – приказал монах, и Кузьма тяжело повернулся и пошёл к рабочим.
Тимофей стоял, не услышав разрешения идти. Монах протянул ему руку со складок рясы:
– Возьми.
В ладонь Тимофея лёг небольшой нож с деревянной ручкой. Лезвие овальное, из чёрного железа, короткое совсем, широкое и толстое. Но острое на конце. А ручка обвязана тонкой странноватой обёрткой. Тимофей взялся за ручку и задрожал, неожиданно поняв, что обёртка эта на ручке – жилы человеческие, а нож совсем не простой. Заволновался – такое доверие ему оказывали в первый раз.
– Вспоминай, чему научен… Иди!

– А может, это потому, что камень большой очень, никак не уляжется в земле? Тяжёлый он больно, а там под ним, как копали, – песочек весь беленький, чистый-чистый и мягкий совсем, – несмело говорил Сава Кузьме, когда после разбору разрушенной стены они присели вдвоём.
Все уже разошлись, чтобы завтра начать снова: огромный пролом выглядел уродливо в уже возведённых стенах монастыря.
– Не даст Велес над собой издеваться, – задумчиво ответил Кузьма. – Жертвы требует.
– Какой Велес? – удивился Сава. – Мы ж про чёртов камень говорим, разве нет?
Кузьма исподлобья посмотрел в ту сторону, где днём стоял монах. Теперь там никого не было и он тихо заговорил:
– Это для них вон, для чужаков, камень – чёртов. А мне мать говорила, что бог наш, свой, которого Велесом кличут, камни эти нам оставил. Перун на него за это разозлился, ибо камни эти помощью нам были, и сила в них наша. А Велес нас от Перуна защищал, учил хлеб кормить и животных разводить. Эти, что нам про Христа говорят, его чёртом назвали. Говорят, что по-ихнему, чёрта этого так же их бог с неба скинул. Так пусть будет чёрт, только наш он… Уничтожить они камни хотят, сколько я уже строю – всё на камнях Велесовых пытаются свои храмы поставить.
– Так что, наш бог – это не этот, что ли? – Сава осторожно тронул нательный крестик на верёвочке.
– Не знаю я, – разозлился непонятно почему Кузьма. – Мы вон сколько лет со своими богами жили – и ничего, дожили ж до этого дня.
– А какой жертвы… Велес требует? – осторожно спросил Сава.
– Завтра и решим, – ответил Кузьма, поднялся тяжело, оглянулся на стену. – Чтоб тебя…
Работу начали, а монаха никто не видел. Всем это показалось хорошим знаком. И чувствовали все рабочие и помощники, что дело сегодня будет особенное – Кузьма не давал приказа возводить поваленную стенку, всё занимал рабочих мелочами: камни чистили, кирпичи перебирали, песок сеяли. Только один Тимофей работал около той стенки. Один, никого не звал, ему только камни подносили и возле ног клали, раствор месили. Тимофей работал быстро, лихорадочно даже, выкладывал камни и, казалось, шептал что-то сам себе, сплёвывая в середину стены. Остановился, будто сделал то, что хотел, подошёл к рабочим.
– Слушай сюда, – начал Тимофей, встал у круга. – Чёртов камень не даст стенке стоять. Потому что неправильные мы, не по-дедовски строить начали. Жертву не принесли. Потому нужна жертва. Большая. Вину загладить.
Все почувствовали необычность и важность того, что говорил Тимофей, только одно было странным: не Кузьма, а Тимофей стал командовать.
– Тут нужно вола, козлом не обойтись, наверное, – высказал кто-то мысль вслух.
Тимофей блеснул очами.
– Пустыми словами уши не закладывай. Человеческая жертва будет.
Круг рабочих вздрогнул и затих. Слышать все слышали и знали, что такая жертва бывает. Да и меж собой этим утром шептались о такой жертве. Как по команде повернули головы к той стенке и увидели, что стенку Тимофей выложил полой – аккурат человеку лечь в неё…
Кузьма молчал, глядел прямо перед собой и ничего не говорил. Когда приглушённый шёпот рабочих стих, он ступил в круг и, снова ни на кого и одновременно на всех глядя, проговорил:
– Тимофей дело говорит. Человеческую жертву нужно. Случай пусть решает. Как некогда делали. Какая первая женщина сюда за стену войдёт – той и быть у Велеса в жёнах.
Ни у кого на ни одна жилка лице не вздрогнула: все понимали – надо. Не стоять стене без жертвы.
– А теперь – все в угол: отойти и там сидеть будем. Ждать будем! И смотрите мне! Если что не так – самого положу! – озверело вдруг закричал Кузьма, и от него оступились в угол напротив того, что на Чёртовом камне, присели.
Саву мелко трясло, на душе стало холодно и пусто-пусто. Он хотел спросить у Кузьмы, но молчал как самый младший. Нехорошо ему у старшего у всех на виду спрашивать про такое. А так… так спросил бы Сава: что же это за бог такой, за помощник, когда человеческую жизнь, да ещё и женщины, требует из-за какой-то каменной стены?
В замке уже отзвонил колокол, а женщин было не видать. Кузьма нервно поглядывал на дверной проём в стене монастыря и не понимал, почему сегодня опаздывают женщины.

С утра было уныло и холодно. И солнышко светить не хотело, и одежда не грела. Агапку временами мелко трясло, и она останавливалась тогда, прислушивалась к себе. Всё валилось из рук, ничего у неё не получалось. Собрала обед мужу и присела на лавке: ждала колокола с замка.
Стукнул колокол – легко вскочила и тут же присела, ойкнула: внутри пошевелилось так отчётливо, так сладко.
Поднесла свои руки к животу, как к горячему, прижала легко и замерла, в умилении ожидая ещё хоть одного движения. Неужели? Неужели смилостивилась Жива после двух лет молитв? Услышала богиня молитвы…
И в животе пошевелилось, деликатно так, а затем почти забилось, тревожно, настойчиво, будто дитя, которое зародилось, уже сейчас просилось наружу.
"Подожди, подожди, миленький", – ласково прошептала Агапка мысленно, а сердце обволокло счастьем и непонятной тревогой. Выглянула на улицу – никто из женщин не торопился к монастырю.
"Да это ж я залюбовалась собой, пропустила…"
Поднялась осторожно и пошла по пустой улице, заспешила: и спереди баб с корзинками не видать, что ж это она так долго просидела, за живот держать? Вышла в конец улицы, встретила запыхавшегося мальчика.
– Куда бегал, живчик, всюду ли успел? – спросила озорно.
Тут неожиданно смутился, опустил глаза вниз, сильней стиснул свой кулачок, в котором, как заметила Агапка, была монета, настоящая.
– По делу бегал, вот, – важно ответил мальчик. – Нельзя тебе говорить по какому. Всем бабам можно, а тебе нельзя. Монах мне приказал…
И побежал, одновременно полный гордости от выполнения такого важного задания и счастливый от полученных денег, и с лёгким сожалением от того, что нельзя было похвалиться перед женщиной, именно перед этой женщиной, что ж ему приказал монах.
И вдруг снова ребёнок пошевелился в животе. Будто просился. Или останавливая её, Агапку.
"Ну чего ты, чего ты, маленький…" – говорила Агапка, осторожно поглаживая живот, а сама жила тем моментом, когда скажет Савушке, что она понесла…
От и пригорок, с которого в небо потихоньку вздымаются стены костёла и монастыря.
– Агапушка!
Сава рванулся, но чьи-то дюжие руки схватили его, не дали подбежать к жене, которая появилась в проходе.
И не пряча особо радости – что их жён минула такая участь – остальные окружили Агапку, схватили за руки
И тут возле костёла появился монах.
– Веди её! – лихорадочно сверкая глазами, приказал Тимофей, а в его руках оказалась тонкая верёвка.
– Прости, девонька… – тихо прошептал Агапке Кузьма, держа её за локоть.
Агапка будто омертвела, только глаза её светились лихорадочным огнём, и лицо её стало почти серым. И дышала часто и глубоко, будто ей не хватало воздуха. Она подняла медленно руку к шее – Кузьма дал ей это сделать – просунула руку в вырез рубашки, стала тереть груди. Когда потом её рука безвольно упала вниз, Кузьма почувствовал, как что-то горячее проскользнуло мимо его ноги, упало на песок. Он, подчиняясь непонятно откуда взявшемуся стремлению, наступил на это, даже не видя его, почувствовал нестерпимо горячую твёрдость под ногой, вдавил глубже в песок, хоть пекло нестерпимо – что-то говорило ему, что это нужно спрятать, от всех и каждого, спрятать обязательно…
Сава бился, а потом обмяк, осунулся и молча глядел, как вели его молодую жену к стене.

Около пролома Тимофей силой заломил Агапке руки назад и связал их. Потом присел, оскалился и, смотря снизу вверх на застывшее лицо женщины, связал ей и ноги.
– Не кричи только, бо кляп засуну… – и властно приказал остальным: – Отойдите!
Все отбежали от Тимофея, от связанной Агапки, непонятно почему вытирая руки. Тимофей легко подхватил женщину на руки, поднял и, шепча что-то быстро-быстро, положил в приготовленную для неё каменную нишу.
И спешно заработал руками, укладывая камни.
Агапки не издала ни звука.
Перед тем как уложить последние большие камни, которые бы закрыли навек от Божего света лицо женщины, Тимофей оглянулся на рабочих – за ним никто не наблюдал, скосил глаза на монаха – и тот будто бы не смотрел в его сторону. Тимофей вытянул из-за пояса нож с чёрным лезвием, просунул руку в нишу, коснулся грудей женщины. И не сдержался, вынул нож, перехватил его левой рукой, а правой стал торопливо хватать, щипать, тискать упругие девичьи груди. Его большой кривой рот растянулся в уродливом похотливом оскале. С трудом заставил себя остановиться, взял нож и, как учил его накануне монах с закрытыми глазами, как теперь, не видя, уверенно стал водить острым чёрным лезвием по голым грудям, рисуя непонятный ему знак, вроде простого креста с загнутыми концами. Осторожно нажимал, чтобы нож только надрезал кожу, чтобы плавно и ровно шёл...
– Не встать тебе, не подняться, Малуша!
И только теперь Агапка коротко дёрнулась и замерла: её настоящего, родового имени никто не должен был знать, нельзя его было произносить вслух. Знала, знала бабка Дарена, что смерть Малушина тут, возле Велеса-великого, да как же её избежать было, как спрятаться от Тьмы, когда она ставит свои кресты?
Тимофей вынул из ниши руку с ножом, уже за камнем потянулся, глядя исподлобья на монаха, застывшего возле костёла, и вдруг опомнился, засуетился, снова просунул руку к девичьим грудям, щупал там, хлюпаючи в крови, скрёб корявыми пальцами вокруг шеи, засовывал руку далеко вперёд к животу и внизу под шей щупал. Не нашёл ничего, отчаянно взглянул на монаха и, отгадавши только ему известный знак, прикрыл камнем лицо Агапки.
– Вовек тебе не спать, Малуша, наш дом сторожить…
И стал класть кирпичи и камни быстро, нервничая, будто боясь, что вот встанет Малуша, камни раскидаются и полетят вниз вместе с Тимофеем и внизу они его похоронят...
Неожиданно для всех, чёрный монах спустился от костёла к рабочим и коротко приказал:
– Пошли прочь все. Хватит на сегодня.
Все кинулась к выходу, трусцой. Только Кузьма уныло подтягивал за собой обмяклого Саву.
Когда и они вышли за стены, монах подождал, когда подойдёт Тимофей, протянул руку очевидно за ножом:
– На утробе написал?
Тимофей внезапно обмяк, свалился на колени, протягивая чёрный нож монаху:
– Не гневайся, запамятовал, первый раз же, клянусь, совсем запамятовал.
– Дурень! Бабские прелести разум отняли… За крестом не уследил, про утробу, которая дитя носит, забыл!
И внезапно, без всякого размаху, пырнул своим коротким ножом под бородой Тимофея. Когда он свалился лицом на землю, хрипя и сжимая своё горло, откуда била фонтанами тёмная кровь, монах переступил его, подошёл к стене, где в нише была замурована Малуша.
– И последний упадёт как первый! Слышишь, девка! Упадёт!