Рассказ Самуила Чудновского - председателя Иркутской Губчека - который командовал расстрелом адмирала 7 февраля 1920 года. При всей моей, мягко говоря, нелюбви к большевикам, не могу не признать, что и Колчак, и расстрелянный вместе с ним Пепеляев были казнены абсолютно по делу. Ибо за время своего правления наворотили такого, что хватило бы не на одну сотню смертных приговоров.
------------------------------------------------------
Со стороны Иннокентьевской слышны были выстрелы. Иногда они казались совсем близко. Весь город замер. Осмотрев посты и убедившись, что на посту стоят свои люди, лучшие дружинники, я направился в одиночный корпус и открыл камеру Колчака.
…Правитель стоял недалеко от двери, одетый в шубу и папаху. Видимо, Колчак был наготове, чтобы в любую минуту выйти из тюрьмы и начать править опять. Я прочел ему приказ Революционного Комитета [Колчак и Пепеляев были расстреляны без суда, в административном порядке... то есть, убиты, если называть вещи своими именами]. После этого надели наручники.
— А разве суда не будет? Почему без суда? - удивился адмирал.
По правде сказать, я был несколько озадачен таким вопросом [ЧК имела право расстреливать без суда]. Удерживаясь, однако, от смеха, я сказал:
— Давно ли вы стали сторонником расстрела только по суду?
Передав Колчака конвою, я отправился на верхний этаж, где находился Пепеляев.
Пепеляев сидел на своей койке и тоже был одет. Это еще более убеждало, что «правители» с минуты на минуту ждали освобождения. Увидев вооруженных людей в коридоре, Пепеляев побледнел и затрясся. Противно было смотреть на эту громадную тушу, которая тряслась, как студень. Ему был объявлен приказ.
— Меня расстрелять?.. За что?.. — проговорил он, зарыдав [на самом деле, очень даже за что]. А вслед за тем выпалил следующее, видимо, заранее приготовленное заявление:
«Я уже давно примирился с существованием советской власти. Я все время просил, чтобы меня использовали на работе, и приготовил даже прошение на имя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, у которого прошу меня помиловать и очень прошу не расстреливать до получения ответа от ВЦИК».
Взяв у него бумагу и передав кому-то из стоящих у дверей товарищей, кажется секретарю моему, Сергею Мосину, я сказал Пепеляеву:
— Приказ Революционного Комитета будет исполнен; что касается просьбы о помиловании, то об этом надо было думать раньше.
Пепеляев, рыдая, продолжал бессвязно бормотать что-то насчет своей ошибки в жизни, недостаточного учета обстановки. Я передал его конвою.
Захватив внизу Колчака, мы отправились в тюремную контору. Пока делались распоряжения о выделении пятнадцати человек из дружины, охранявшей тюрьму, доложили, что Колчак желает обратиться ко мне с какой-то просьбой.
— В чем дело?
— Прошу дать мне свидание с женой [в смертный час Александр Васильевич при своих палачах назвал свою любовницу Анну Васильевну Тимиреву женой]. Собственно, не женой, — поправился он, — а с княжной Тимиревой.
— Какое вы имеете отношение к Тимиревой?
— Она очень хороший человек. Она заведовала у меня мастерскими по шитью солдатского белья
Хотя окружающая нас обстановка не располагала к шуткам, но после слов Колчака никто из товарищей не мог удержаться — все расхохотались
— Свидание разрешить не могу, — говорю Колчаку. — Желаете ли вы еще о чем-нибудь попросить?
— Я прошу сообщить жене, которая живет в Париже, что я благословляю своего сына.
— Сообщу.
Рядом с Колчаком сидел Пепеляев, который продолжал рыдать. Наконец он поднялся с места и дрожащей рукой передал мне записки, в которых нетвердым почерком написано сообщение к матери и еще кому-то с просьбой благословить его на смерть и не забывать «своего Виктора». Подавая записку, Пепеляев что-то лепетал, но понять его было совершенно невозможно.
— Хорошо, записку передадим.
Не прошло и минуты, как прибежал товарищ и спросил, можно ли разрешить Колчаку закурить трубку. Я разрешил. Товарищ ушел, но вскоре вернулся обратно бледный как смерть.
— В чем дело?! — спрашиваю. Не дожидаясь ответа, я как-то инстинктивно бросился в комнату, где находились Колчак и Пепеляев. Вижу, один из конвоиров держит в руках носовой платок и смотрит то на Колчака, то на платок.
Я взял платок и начал его ощупывать. Оказалось, что в одном из углов платка завязано что-то твердое, продолговатое, на ощупь напоминающее пулю пистолета браунинг малого калибра [6.35 миллиметра]. Колчак сидит бледный, трубка в зубах трясется. Не трудно догадаться, что Колчак хотел отравиться.
Все формальности наконец закончены. Выходим за ворота тюрьмы. Мороз 32–35 градусов. Ночь светлая. Тишина мертвая. Только изредка со стороны Иннокентьевской раздаются отзвуки отдаленных орудийных и оружейных выстрелов. Разделенный на две части конвой образует круги, в которых находятся: впереди Колчак, а сзади Пепеляев, нарушающий тишину молитвами.
В 4 утра мы пришли на назначенное место. Выстрелы со стороны Иннокентьевской слышатся все яснее и ближе. Порой кажется, что перестрелка происходит совсем недалеко. Мозг сверлит мысль: в то время когда здесь кончают свою подлую жизнь два бандита, в другой части города, быть может, контрреволюция делает еще одну попытку погрома мирного трудящегося населения. Именно потому, что знаешь, что кровавое дело Колчака еще где-то продолжает тлеть, не терпится, и винтовки как-то сами устанавливаются в руках так, чтобы произвести первый выстрел.
Раньше чем отдать распоряжение стрелять, я в нескольких словах разъяснил дружинникам сущность и значение этого момента.
Но все готово. Отдано распоряжение. Дружинники, взяв ружья наперевес, стоят полукругом.
На небе полная луна, светло как днем.
Мы стоим у высокой горы, к подножию которой примостился небольшой холм. На этот холм поставлены Колчак и Пепеляев.
Колчак — высокий, худощавый, типа англичанина, его голова немного опущена. Пепеляев — небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи, лицо бледное, глаза почти закрыты: мертвец, да и только.
Команда дана. Где-то далеко раздался пушечный выстрел, и в унисон с ним, как бы в ответ ему, дружинники дали залп. На всякий случай — еще один [это наглое враньё - пуля из Мосинки на таком расстоянии не просто мгновенно с ног валит - отбрасывает тело на метры].
— Куда девать трупы? — спрашивает начальник дружины коменданта тюрьмы.
Не успел я ответить, как за меня почти разом ответили все дружинники:
— Палачей сибирского крестьянства надо отправить туда, где тысячами лежат ни в чем не повинные рабочие и крестьяне, замученные колчаковскими карательными отрядами… в Ангару их!
И трупы были спущены в вырубленную дружинниками прорубь…