Одного только взгляда на очередную тертуллианку (как я их про себя окрестил) было достаточно, чтобы понять, что «метод Лоэнгрина» не сработает – и что в отношении этой особы всё же придётся использовать «метод Харона».
И дело было вовсе не в том, что внешность этой дамы была бесконечно далека от внешности Тертуллиана и всех без исключения христианских мучеников Римской империи времён Диоклетиана и прочих гонений (великих и не только). Ибо и в её стране (если говорить о генетике, а не о гражданстве), гонения на христиан были… впечатляющие.
Тертуллианка номер два была японкой. Точнее, полукровкой – её отец (которого она практически не знала, ибо он внезапно умер, когда ей не исполнилось ещё и года) был японским коммерсантом, а её мама – его переводчицей. Он обещал забрать их в Японию и забрал бы, если бы не внезапный сердечный приступ.
Вопреки распространённому (точнее, активно распространяемому христианской Церковью заблуждению, христиан в Римской империи преследовали ни шатко, ни валко – темпами примерно десять человек в год). А вот в Японии вырезали поголовно – тех, кто отказывался отречься от Христа даже под пытками.
Женщин обычно сажали на деревянную кобылу – а для мужчин придумали специальную пытку… точнее, истязание, получившее название цуруси. Христианина связывали и подвешивали за ноги над ямой, предварительно заполненной нечистотами. Дополнительно могли сделать надрезы на голове, либо подвесить к шее тяжёлые камни.
Чтобы прекратить все эти мучения, нужно было отречься от своей веры. Если христианин упорствовал, то пытка становилась мучительной казнью (истязаемый умирал от отравления или – чаще – от кровоизлияния в мозг). Согласно церковным источникам, католический святой Лоренцо Руис мучился два дня, прежде чем испустить дух. Но это было редкостью – обычно всё же отрекались.
Христианство впервые появилось в Японии в 1549 году; однако уже в 1587 году был издан «Указ об изгнании священников», который дал старт гонениям на японских христиан. Причём гонениям куда более смертоносным, чем римские.
По приказу правителя страны Тоётоми Хидэёси были арестованы 26 католиков, которые были казнены 5 февраля 1597 года. Арестованных христиан привезли в город Мияко, где по приговору им должны были отрубить уши и носы, однако приговор был смягчён и им отрезали только часть левых ушей.
Затем их провели по улицам города, чтобы их вид заставил христиан отказаться от веры. Их лишили жизни одновременно, распяв на крестах. Сначала их приковали к крестам на земле, которые потом воткнули в землю в ряд на расстоянии нескольких метров друг от друга.
Потом каждого из них проткнули копьём (как сотник Лонгин Иисуса Христа). После казни их одежда и оставшаяся кровь были собраны местными католиками и их стали сразу же почитать святыми, приписывая им многочисленные чудеса.
В 1612 году христианство было запрещено (под страхом смертной казни) указом сёгунского правительства (по этому указу были разрушены все христианские храмы в стране) … а затем Япония вообще закрылась от всего мира на 250 лет.
Во времена гонений власти Японии ежегодно заставляли заподозренных в христианстве участвовать в особой церемонии, в ходе которой они должны были плевать на христианскую символику и наступать на кресты и иконы.
Тех, кто отказывался, подвергали истязаниям… а если это не помогало, то казнили; смертной казни подлежали и все члены христианской общины, если властям удавалось её обнаружить. В 1622 году произошёл Великий день резни в Нагасаки, когда двадцать два человека были сожжены заживо и ещё тридцать христиан обезглавлены мечами.
Японские христиане оказались не в пример воинственнее римских – в 1637 году они подняли восстание. И даже продержались целый год – однако в конечном итоге власти всё же восстание подавили, а участников восстания и тех, кто его поддерживал, обезглавили. Все тридцать семь тысяч.
После подавления восстания 1638 году японское христианство, ранее активное и многочисленное, почти прекратило своё существование, оставив после себя только несколько подпольных общин и отдельных криптохристиан. Возродилось оно только в эпоху Мэйдзи – 250 лет спустя.
В 1859 году после того, как пушки американских канонерок заставили Японию открыться миру (в первую очередь, западному миру), христианские миссионеры вновь получили право посещать страну как иностранные граждане. Однако запрет на исповедание христианства японцами не был снят – и смертную казнь для христиан тоже не отменили.
В 1865 году в Нагасаки французская католическая миссия построила церковь, которую тайком посещали несколько подпольных христиан-японцев. Однако вскоре местные власти обнаружили их и казнили.
Репрессии продолжались даже после реставрации Мэйдзи в 1868 году, когда Япония вступила на путь модернизации и вестернизации. В 1868 и 1870 годах правительство даже провело показательные казни японских христиан в Нагасаки, и только в 1873 году, под давлением извне, японские власти сняли запрет на христианство, позволив свободно проповедовать и исповедовать его.
Так что дело было не во внешности совсем, ибо земля японская была не менее богата христианскими мучениками (если учесть число казнённых после восстания 1637 года), чем земля римская.
Дело было в железобетонной, титановой решимости японки-полукровки… совершить харакири (оно же сеппуку). На самом деле, это синонимы; разница лишь в том, что «харакири» — это разговорный, а «сэппуку» — письменный термин, хотя они обозначают одно и то же действие… точнее, ритуал.
О чём она мне немедленно и заявила… впрочем, я это сразу понял по мечу-катане и кинжалу-кайкэн, которые Кацуми Риотовне охрана почему-то позволила пронести на Объект Харон.
Строго говоря, кусунгобу – ритуальный прямой тонкий кинжал длиной в тридцать сантиметров… однако, по сути, это ровно то же самое. Если быть совсем точным, то кусунгобу – это тот же кайкэн (он же танто), только предназначенный специально для ритуального самоубийство сеппуку.
Её настоящее имя было самым, что ни на есть русским – Екатерина – однако она (как это следовало из собранного на неё Die Neue SS досье) всем всегда представлялась своим непонятно откуда взятым именем. Которое в переводе с японского означает побеждающая красота.
С красотой у неё всё было в полном порядке – хоть прямо сейчас на обложку японского издания Плейбоя… а вот с победами явно не задалось – иначе она сейчас не сидела бы по другую сторону моего стола в офисе центра добровольной эвтаназии и не требовала бы, чтобы я сыграл роль кайсяку в её чисто японском ритуальном самоубийстве.
Эта роль заключалась в том, чтобы одним точным ударом катаны отсечь ей голову, чтобы избавить от длительных предсмертных мук после того, как она аккуратно вспорет себе живот… как раз кайкэном.
Я, как бы это помягче сказать, не силён в японской культуре и традициях, однако в смертных казнях (а харакири было не столько способом самоубийства, сколько одним из вариантов смертной казни) разбирался достаточно.
Достаточно для того, чтобы знать, что описанный Кацуми (которую я сразу про себя окрестил Кицунэ, ибо в её внешности и повадках было что-то весьма лисячье) ритуал самоубийства был, мягко говоря, далёк от установленного традицией.
Во-первых, женщине кайсяку не полагался – на него имел право только воин, совершавший самоубийство, дабы избежать позора (обычно военного). Во-вторых, хотя женщины и (формально) совершали харакири, они никогда не вспарывали себе живот. А либо перерезали себе горло, либо (гораздо чаще) наносили себе точный удар кайкэном в сердце. Поэтому женщине кайсяку был не нужен ещё и чисто функционально.
В-третьих, я при всём желании (которого у меня не было от слова совсем), не мог выполнить обязанности кайсяку – ибо недостаточно хорошо владел катаной. Да, вполне достаточно для того, чтобы отсечь голову одним точным ударом даже если женщина не убрала волосы с шеи… но этого было недостаточно для кайсяку.
Недостаточно потому, что него требовалось нанести удар особенно аккуратно — так, чтобы голова совершающего сэппуку… повисла на куске кожи. Слишком сильный удар мог отбросить отрубленную голову в сторону, что было бы крайним непочтением к умершему, а слишком слабый — лишь усилить его мучения вместо их прекращения.
Любопытно, что впоследствии кайсяку превратился в официального палача, который часто отрубал голову, даже не дожидаясь, пока приговорённый вспорет себе живот.
Практика кайсяку дожила до второй половины прошлого столетия; последним кайсяку в истории Японии стал некий Хироясу Кога, который обезглавил писателя Юкио Мисиму (на минуточку, трижды номинанта на Нобелевскую премию и одного из крупнейших писателей Японии) в процессе его сэппуку.
А затем его изначального кайсяку и соратника Масакацу Мориту, который после неудачной попытки обезглавить Мисиму также совершил ритуальное самоубийство, не вынеся позора неудачи в важнейшем ритуале.
И, наконец (я это уже упоминал), на самом деле харакири вовсе не было способом самоубийства, к которому в японской культуре относятся столь же негативно, как и в европейской. А одним из видов смертной казни за преступления против чести, если выражаться современным юридическим языком.
Если быть более конкретным, то если в Европе мужчине вручали пистолет с одним патроном (а женщине – яд), дабы избежать позора публичной смертной казни через повешение или расстрел… да хоть на гильотине, то в аналогичной ситуации японцу или японке вручали кайкэн. Иными словами, харакири нужно было ещё заработать… и что-то мне подсказывало, что Кацуми его не заработала от слова совсем.
Что она и подтвердила, когда я её прямо спросил, почему она хочет перейти в иной мир – да ещё и таким, мягко говоря, болезненным способом. Кицунэ совершенно спокойно подтвердила:
«Я действительно не совершила ничего, что по кодексу чести японских самураев заслуживает сэппуку…»
Практика ритуального самоубийства по приговору «суда чести» самураев, а также в некоторых других случаях существовала в Стране восходящего солнца с незапамятных времён; однако, вопреки распространённому заблуждению, метод сэппуку был впервые применён только в XII столетии – до того использовались либо повешение, либо даже самосожжение.
Первое сэппуку было совершено даймё (представителем высшей самурайской аристократии) Минамото-но Ёримасой после битвы при Удзи в 1180 году. Потерпев поражение, этот крупный японский военачальник (генерал, по современной табели о рангах), не вынеся позора неудачи, покончил с собой именно этим способом в коридоре его последнего оплота – храма Бёдо-ин.
Постепенно сэппуку стало стандартным способом совершения ритуального самоубийства… ну, а в конечном итоге из вопроса духовно-этического сэппуку стало вопросом юридическим.
В конечном итоге между обезглавливанием по сэппуку (сиречь ритуальным) и обыкновенным обезглавливанием (сиречь гражданским) установилась юридическая разница.
Которая состояла в том, что для привилегированных лиц, начиная с самураев (ибо существовали и более высокие сословия), смертная казнь заменялась в виде снисхождения смертью через сэппуку, то есть смертной же казнью, но только в виде ритуального обезглавливания.
Такая смертная казнь полагалась за проступки, не нарушающие самурайской этики, поэтому она не считалась позорной, и в этом было её отличие от обыкновенной (гражданской) смертной казни.
Поэтому сэппуку в виде казни применялось только к привилегированному сословию самураев и выше, но никоим образом не к классам населения, считавшимся ниже самураев.
Плебеям свойственно копировать патрициев во всём возможном… поэтому совершенно неудивительно, что этот способ самоубийства в частном его применении получил очень широкое распространение во всей массе населения, и даже стал почти что национальной манией, при этом поводами для сэппуку стали служить самые ничтожные причины.
После наступления Эпохи Великих Перемен (Эпохи Мэйдзи) официальное применение сэппуку было отменено как не соответствующее прогрессу, а с ним постепенно исчезло и его частное использование.
Однако не окончательно – ибо что-то мне подсказывало, что Кацуми была далеко не единственной, кто принял решение уйти из этого мира через дверь, которая открывалась ритуальным кинжалом кусунгобу.
Японка с чисто самурайским спокойствием продолжала:
«Я просто устала от неприкаянности. Моя мама небедная совсем; я тоже очень хорошо зарабатываю, поэтому у меня была возможность поездить по свету…»
«… и в результате выяснилось, что ты везде чужая» – закончил за неё я. «В Японии ты чужая потому, что у тебя мать русская…»
«Украинка» – поправила меня Кицунэ. «Но Вы правы – это неважно; важно, что чужая… совсем чужая…»
Грустно-безнадёжно вздохнула – и закончила: «За пределами Японии я чужая потому, что японка; с японской диаспорой тоже не сложилось; ни семьёй, ни детьми по этим причинам не обзавелась; домашняя живность не моё совсем…»
И грустно махнула рукой: «Из-за моей внешности японская культура мне всегда была ближе… да и по образованию я историк-японист… в общем, когда я твёрдо решила уйти, выбора у меня не было…»
Я понимал, что, почти наверняка буду попусту сотрясать воздух, но ни я, ни она ничего не теряли, поэтому осторожно проинформировал её:
«Я тоже совсем другой… более того, я вообще тот-кого-не-может быть…»
«Обманувший и Смерть, и Судьбу, и даже самого Господа Бога?» – совершенно неожиданно для меня усмехнулась Кицунэ. И уверенно кивнула головой:
«Я что-то такое сразу почувствовала… поэтому очень внимательно слушаю…»
Я кивнул – и продолжил: «Мне знакомо ощущение неприкаянности, только… тебе сколько лет?»
«Тридцать» – вздохнула японка. «Три месяца назад исполнилось…»
Первый критический возраст женщины – после его достижения резко возрастает число женских самоубийств и прочих катастроф.
Я усмехнулся: «Значит, у тебя ощущение неприкаянности, если считать с совершеннолетия, примерно двенадцать лет…»
Она кивнула: «Где-то так». Внимательно посмотрела на меня – и осторожно осведомилась: «А у тебя… тридцать?»
«Почти сорок» – спокойно ответил я. Отметив, что она уже не первая, кто даёт мне не хронологический, а биологический возраст. И продолжил:
«Мне было трудно… почти невозможно держаться, но я всё же дождался встречи с такими же как я… неприкаянными. У них свой собственный мир и что-то мне подсказывает, что он станет и твоим миром. В котором ты обретёшь счастье…»
Японка покачала головой: «Лет пять назад я бы приняла это предложение, но сейчас я просто смертельно устала. В самом прямом смысле смертельно…»
Глубоко вздохнула – и махнула рукой в сторону двери: «Так что давай не будем тебя задерживать…»
Я пожал плечами: «Как скажешь – это твоя жизнь и твоё решение…»
По дороге в комнату для обезглавливания она предсказуемо спросила: «Ты каким мечом работаешь?»
Я спокойно ответил: «Римейком катаны – лезвие из современного композита, поэтому идеально отсекает голову даже если женщина не убрала волосы. Кроме того, он намного легче традиционной, так что работать очень удобно…»
Она кивнула: «Я бы предпочла классику, даже за умопомрачительные деньги приобрела настоящий, восемнадцатого века… но думаю, что сойдёт…»
Когда мы пришли в комнату имени катаны, она не столько попросила, сколько проинформировала меня:
«Я хочу разрезать себе живот дважды: сначала горизонтально от левого бока к правому, а потом вертикально от диафрагмы до пупка. Я сама скажу, когда отрубить мне голову…»
Я снова пожал плечами: «Как скажешь – это твоё шоу. Только тебе придётся раздеться догола – у нас такие правила…»
Она кивнула: «Не вопрос. В юности я танцевала стриптиз – был такой грех, так что раздеваться перед практически незнакомыми мужчинами не проблема…»
Однако разделась она не словно выступала со стриптизом, а как в кабинете у врача… впрочем, в некотором роде так и было. Она встала на колени, опустилась пятой точкой на пятки… но взять кусунгобу не успела.
Ей помешал многозарядный револьвер нелетального действия 38-NL HiPower, разработанный Управлением специальных проектов Ханса Каммлера… точнее, мой точный выстрел из оного.
Ибо восьмизарядная игрушка стреляла не пулями, а дротиками, каждый из которых нёс достаточно мощного снотворного мгновенного действия, чтобы в секунду погрузить в глубокий сон стокилограммового детину – не то, что женщину среднего роста и средней же комплекции.
Я немного подумал… и позвонил Хельге Лауэри. Когда она ответила, я отдал боевой приказ (ибо имел полное право):
«У меня тут одна совсем неотмирная особа материализовалась – мне нужно, чтобы ты взяла её под своё крыло. Думаю, лучше тебя её никто не введёт в ваш параллельный мир… ибо сама она пойдёт только сама-знаешь-куда»
«Знаю… к сожалению» – усмехнулась Хельга. Ибо летом 1940 года сама чуть не отправилась именно туда – правда, не по своей воле совсем. И потому добавила:
«Не волнуйся, всё сделаю в лучшем виде… ты на Объекте Харон сейчас?» «Именно там» – ответил я. Она уверенно заявила: «Буду через полчаса…»