22 мая 1940 года
Берлин, Германская империя
На добротно сколоченной крепкой крестьянской лавке лежала абсолютно голая женщина. Среднего роста блондинка лет двадцати пяти или около того, полненькая, с длинными вьющимися волосами и шикарными пышными формами жительницы Южной Германии.
Она не могла подняться с лавки, ибо была надёжно привязана к оной крепкими и широкими кожаными ремнями. За запястья, лодыжки и талию. Она не могла даже пошевелиться.
Она могла только кричать. Орать. Стонать. Вопить. Выть.
Он порол её по-солдатски сильно, жестко, спокойно и последовательно. И по-немецки чётко, размеренно и основательно. Порол широким кожаным ремнём офицера СС. По спине, ягодицам, бедрам…
Не обращая никакого внимания ни на её дикие, уже почти животные вопли, ни на слёзы, потоком струившиеся с её симпатичного, почти детского личика, ни на алые, стремительно синеющие рубцы, покрывшие уже практически всё ее тело – от шеи до лодыжек.
Причем ему это нравилось. Он порол её не в наказание (ибо никакого проступка она не совершила) исключительно ради собственного удовольствия, Наслаждаясь каждым свистом ремня; каждым хлопком по её беззащитному телу сложенной вдвое полосы толстой, плотной и упругой кожи; каждым её криком, стоном, воплем; каждым рубцом, алой лентой вспыхивавшем на её белой атласной коже; её страданиями, рыданиями, слезами, болью и мольбами о пощаде.
Он порол её долго. Очень долго и очень больно. Порол пока она не потеряла сознание. Привёл в сознание банальным нашатырём и продолжил порку. Пока она снова не отключилась. Снова он вернул её к реальности – и снова продолжил пороть. Столь же спокойно, размеренно, последовательно, жестоко и безжалостно. И с таким же удовольствием.
Только после того, как она лишилась чувств в третий раз, он милостиво остановился. Отвязал её от лавки, напоил водой из кувшина и оставил отдыхать.
Она отлёживалась долго, почти час. Он спокойно и терпеливо ждал. Наконец она с огромным трудом поднялась, сползла с лавки, доковыляла до него, преодолевая нестерпимую боль в до синевы избитом теле. Опустилась на колени.
И прошептала: «Я рада, что тебе понравилось. Я люблю тебя».
Колокольцев открыл глаза. Глубоко вздохнул, удивлённо… нет, даже, пожалуй, изумлённо заново переживая сон. Изумлённо потому, что, во-первых, он практически никогда не видел сны. Просто умирал… и спустя четыре часа снова возвращался к жизни – после Преображения этого времени ему за глаза хватало, чтобы полностью восстановиться.
Как будто этого было мало, ему показалось… хуже того, у него возникло стойкое ощущение, что сон был вещим. И это несмотря на то, что в вещие сны он не верил категорически, хотя теория «бессознательного канала», через который в состоянии сна человек получает от Высшего Разума информацию о весьма вероятном (хотя и не стопроцентно вероятном) событии в ближайшем будущем, представлялась ему логичной и имеющей право на существование.
Под влиянием своего в некотором роде друга – психиатра Вернера Шварцкопфа (в «еврейском девичестве» Блоха), он не сомневался в том, что любой сон – это переработанные подсознанием впечатления («визуальная запись») от события, которое произошло с ним в прошлом… или свидетелем которого он стал.
Проблема была в том, что сон был очень точным – на «переработку» совсем не похожим. Да, иногда человек переживает во сне точное повторение события, если оно произвело на него (или на неё) достаточно сильное эмоциональное впечатление… но ничего идентичного в жизни Колокольцева никогда не происходило.
Да, он регулярно порол свою «приходящую жену» Ирму, ибо без регулярной порки она уже давно либо наложила бы на себя руки, либо загремела в психушку – и неизвестно что хуже, судя по последним событиям.
Но он порол её совсем по-другому – стоя, голую, привязанную за руки к блоку под потолком, а за ноги – к вделанным в пол кольцам в подвале-донжоне его виллы в Ванзее, доставшейся ему в наследство от покойного отца. И порол плетью, а не ремнём – последний он не любил, ибо считал крайне неудобным дивайсом.
Сон был похож – именно похож – на другое событие… точнее, события, свидетелем которых он периодически был на протяжении нескольких лет, начиная с двадцатого года. И полного объяснения которых он так и не нашёл.
Всё началось в Белостоке двадцать пятого августа 1920 года – через два дня после триумфального возвращения Войска Польского в город, спешно покинутый совсем не доблестной Красной Армией.
Мама Колокольцева Мария-Бронислава зашла к нему в комнату, которую только что покинула его возлюбленная Ева Хейфец (как чете Колокольцевых удалось убедить строгую еврейскую пару не препятствовать сексуальным отношениям между их 15-летней дочерью и её ровесником – к тому же гоем и католиком – Колокольцев так никогда и не узнал).
Села на кровать и, как говорится, сбросила бомбу, объявив: «Ты уже взрослый – и не потому, что ты регулярно спишь с девушкой и видишь её голой…»
Он кивнул: «Я понял. Ликвидация шести чекистов-упырей и спасение такого же количества ни в чём не повинных гражданских – вполне достаточный экзамен на взрослость и зрелость…»
«Совершенно верно» - подтвердила его мама. И продолжила: «Поэтому я хочу, чтобы ты присутствовал, когда твой отец и мой муж будет меня пороть…»
Колокольцев изумлённо уставился на неё. Ибо услышать такое он никак не ожидал, хотя уже привык к тому, что его мама, мягко говоря, необычная женщина.
Мария-Бронислава объяснила… точнее, рассказала: «После трёх лет циркового загула, беременности, аборта и прочих приключений я твёрдо решила вернуться в отчий и материнский дом. Ибо это было точно наименьшее из возможных для меня зол…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «Хотя я знала – мама меня честно предупредила – что меня очень сильно и больно накажут. И наказали…»
Запнулась, помолчала немного – и продолжила: «Когда я пришла домой, мама влепила мне с десяток вполне заслуженных пощёчин – даже губу мне разбила. Затем сорвала с меня одежду… всю одежду и бельё, схватила за волосы, приволокла в гостиную и поставила на колени. Голую»
Колокольцев вдруг понял, что его маме это… нравилось. Ибо она рассказывала об этом с плохо скрываемым удовольствием. Если вообще скрываемым.
Мария-Бронислава продолжала: «Потом меня поставили на колени на горох… причём я сама должна была его насыпать… и долго держали, читая всевозможные нотации. А когда я уже начала падать, подняли и положили на лавку. Привязали за запястья, лодыжки и талию – она тогда у меня очень тонкая была - и начали пороть ремнём и сечь розгами. Мама, отец… даже старшая сестра подключилась»
Глубоко и даже как-то сладострастно вздохнула – и продолжила: «Засекли до потери сознания. Дали отлежаться – и снова поставили на колени на горох. Потом пороли стоя по бёдрам… в общем, скоро на моём теле живого места не осталось»
Усмехнулась и продолжила: «Как я вообще выжила, не знаю. После порки меня намазали каким-то дьявольским зельем… дьявольским потому, что следы от порки проходили через три-четыре дня. Когда проходили, всё повторялось снова… и так целый месяц…»
«А потом тебе это так понравилось, что ты сама стала просить тебя высечь» - неожиданно даже для самого себя констатировал её сын.
Мария-Бронислава улыбнулась: «Ты не по годам проницателен, мой мальчик»
И продолжила: «Сначала не столько понравилось, хотя возбуждало сильно очень и вообще…»
И честно призналась: «Я забеременела от насильника – меня жёстко, страшно изнасиловали… причём очень умело, никакие мои навыки не помогли. Но мне очень понравилось – у нас потом даже роман был…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «Сначала я поняла, что меня обязательно нужно регулярно пороть – иначе я сорвусь и опять что-нибудь учиню… только последствия будут уже катастрофические. А потом да, понравилось. Даже очень понравилось…»
«И часто тебя пороли?» - осведомился её сын.
Она пожала плечами: «Каждый месяц как минимум… иногда чаще. Одно время вообще каждую неделю… но это было только месяц с небольшим. А так раз в две-три недели где-то…»
И продолжила: «Так продолжалось около двух лет. Потом я встретила твоего отца – мне тогда было уже девятнадцать, влюбилась без памяти…»
«И порка тебе была уже не нужна» - улыбнулся её сын.
Она кивнула – и продолжила: «В двадцать один я родила тебя… ну, и, наверное, тяжёлые роды так на меня подействовали, что я…»
Она запнулась.
«… что тебе снова потребовалась регулярная порка» - закончил за неё Колокольцев.
Его мама кивнула – и продолжила: «Где-то полгода после твоего рождения я держалась… ну, а потом не выдержала и как на духу рассказала мужу. В смысле, твоему отцу»
«И что мой отец?» - заинтересованно осведомился Колокольцев. Она вздохнула:
«Он очень спокойно ответил, что в его семье женщин пороли. Не так чтобы регулярно, но случалось. И детей тоже… его, правда, не трогали, а его старшей сестре доставалось – и нередко. Причём её пороли голую – для усиления эффекта. И в угол на горох ставили – такое тоже бывало. Летом крапивой наказывали – правда, это было считанное число раз…»
Сделала небольшую паузу – и продолжила: «Так что он сразу согласился – и сразу меня выпорол. Чисто ремнём – это мы уже потом стали розги готовить. Точнее, я готовлю – а он меня ими порет» - добавила она со смехом.
«И как часто это происходит?» - поинтересовался её сын. Она вздохнула: «Раз в две-три недели где-то. Иногда чаще, иногда реже…»
Глубоко вздохнула, встала и махнула рукой: «Пойдём, посмотришь. Думаю, тебе это важно – поймёшь, захочешь ли ты этого в своей жизни или нет…»
Они спустились в подвал, где находились заботливо накрытая чистой простынёй лавка, чан с розгами и стол с верёвками для привязывания и тяжёлым армейским ремнём. За столом сидел Евдоким Михайлович Колокольцев.
Он довольно хмыкнул – и ещё более довольно изрёк: «Давно пора. А то прячемся, как дети малые…»
И тут же приказал супруге: «Раздевайся, милая…»
Мария-Бронислава Колокольцева-Яблоновская разделась догола совершенно спокойно, нисколько не стесняясь своего уже вполне взрослого сына. Ничего нового сыну она не открыла, ибо, хотя она никогда не выставляла свою наготу напоказ, её и не скрывала, поэтому он уже много раз видел свою маму и топлесс, и совсем голой. Что сформировало у него абсолютно спокойное и здоровое отношение к женской наготе… чего, судя по всему, мама и добивалась.
Раздевшись догола, она аккуратно, тонким слоем – так больнее – насыпала на пол гречневую крупу (это больнее и менее травмоопасно, чем классический горох), опустилась на колени и завела руки за голову.
Её супруг задумчиво сказал сыну: «Я пришёл к выводу, что регулярная порка жены мужем делает брак намного счастливее. Если, конечно, пороть с любовью - а не так, как это, к сожалению, бывает сплошь и рядом…»
Мария-Бронислава кивнула: «Евдоким меня любит ремнём и розгами. Очень сильно любит – даже сильнее, чем лаской. Поэтому мне так это нравится…»
Колокольцев-старший ещё более задумчиво произнёс: «Моя бабушка рассказывала, что её муж регулярно порол. Однажды прямо как в Детстве Горького описано. От обедни до вечера. Постегает – устанет, а отдохнув – опять. Только не вожжами, а ремнём и розгами – и не на Пасху… а в какое-то воскресенье. И ничего – очень счастливый брак. Она очень его любила, а он её»
И добавил: «На самом деле, порка, горох и всё такое прочее не хорошие и не плохие. Они нейтральные… »
Мама простояла на коленях сорок пять минут. Потом поднялась, грациозно подошла к лавке и не менее грациозно на неё легла. Евдоким Михайлович неожиданно приказал сыну: «Привяжи её за запястья, лодыжки и талию. Ей будет приятно…»
Его супруга глухо подтвердила: «Мне будет очень приятно».
Колокольцев повиновался. А его отец подошёл к лавке, взял розгу и начал пороть свою жену. Порол сильно, долго и, видимо, очень больно. Но, совершенно очевидно, с огромной любовью.
Мама вынесла порку розгами по спине без единого крика – только тяжело дышала и стонала. Закричала она после где-то двадцатого удара тяжёлым ремнём по ягодицам – и почти непрерывно кричала до окончания порки.
Закончив пороть жену, Колокольцев-старший смазал ей спину какой-то мазью со странным запахом и ещё более странным цветом, сделал укол анальгетика (по первому образованию он был, как ни странно, фельдшером) и освободил супругу от верёвок.
Придя в себя, она улыбнулась сыну – и заинтересованно спросила: «Тебе понравилось смотреть, как меня стегают? Как я стою голая на коленях на гречке? Как мне делают очень больно?»
Он честно признался: «Понравилось».
И объяснил: «Мне понравилось… точнее, очень, очень нравится, что мой отец… твой муж любит тебя ремнём и розгами… и вообще болью. Да, это какая-то Иная Любовь, мало кому понятная и её мало кто сможет принять… наверное. Но это Любовь. Самая настоящая Любовь. С большой буквы…»
И продолжил: «И ещё – это было очень красиво. Он тебя очень красиво порол – а ты очень красиво терпела и страдала. Мне даже в голову не могло прийти, что порка может быть такой красивой…»
Глубоко вздохнул – и добавил: «И вообще ты очень красивая. Я, наверное, только сейчас увидел, какая ты у меня красивая, мама. У тебя просто изумительной красоты тело – как у юной девушки…»
«Спасибо, милый» - улыбнулась Мария-Бронислава. Поднялась с лавки, подошла к сыну, нежно обняла и поцеловала в щёку: «Теперь ты у меня совсем взрослый. Я буду тебе сообщать, когда твой отец меня будет пороть – а ты приходи, если хочешь посмотреть…»
Он кивнул: «Приду, конечно – ты же этого очень хочешь…»
Она снова его поцеловала и честно призналась: «Да, очень хочу. Мне сегодня было очень хорошо, потому что мой бесконечно любимый сын был рядом, когда мой бесконечно любимый муж меня порол…»
«Кстати, о юных девушках» - задумчиво произнёс Колокольцев-старший. «Думаю… уверен даже, что тебе обязательно нужно будет выпороть Еву. Она точно не будет против – после того, как ты её спас, она для тебя всё сделает, что ни попросишь… а ты поймёшь… почувствуешь, что это такое – пороть женщину…»
Этим вечером Ева снова прибежала к нему. Быстро разделась догола – она всегда раздевалась перед ним донага, нисколько не стесняясь, при верхнем свете – раздела его, утащила в постель, где немедленно занялась с ним любовью в позе наездницы.
Несмотря на юный возраст – и на то, что она стала женщиной лишь в ночь после её спасения – она была на удивление образована и абсолютно раскована в постели. Когда он спросил её, откуда это всё у неё, она загадочно улыбнулась:
«Открою тебе страшную тайну – близкая подруга моей старшей сестры элитная проститутка. Она и обучила нас с сестрой всяким премудростям…»
Ещё более загадочно улыбнулась – и добавила: «А борделем, в котором она работает, по слухам, владеет твой отец…»
Колокольцева это нисколько не удивило. Ибо до него доходили (город-то маленький) ещё и не такие слухи о его отце.
Когда он рассказал ей о необычных пристрастиях его мамы, она кивнула: «Я слушала о таком. Говорят, в Варшаве, Кракове… да много где есть даже клубы такие. В еврейской среде это не особо принято, но тоже встречается…»
«Отец порекомендовал мне тебя высечь» - усмехнулся Колокольцев.
Она пожала плечами: «Меня порола мама… несколько раз. Не так, чтобы сильно и много – ударов двадцать… двадцать пять всего. Ремнём, не розгами. Так что мне это знакомо»
И добавила: «Если хочешь, я прямо сейчас спущусь с тобой в подвал, где твою маму пороли. Как есть – голая; я совершенно не стесняюсь своего тела…»
Стесняться было, действительно, совершенно нечего – у Евы было просто идеальной красоты тело. Причём даже не юной девушки, а вполне себе взрослой женщины.
«… и на горох встану, и на лавку лягу. Мне даже интересно будет почувствовать, что это такое, принимать боль от любимого и любящего человека…»
Он так и не смог её высечь, хотя она очень этого хотела. Он первый раз высек женщину… точнее, девушку два года спустя. В МГУ, в котором, как выяснилось, функционировало весьма многочисленное садомазохистское подполье.
А вот на порку мамы он ходил регулярно, не пропуская не одной. Больше для неё, чем от себя, хотя ему очень нравилось смотреть, как его отец (и его муж) сечёт свою жену (и маму Колокольцева-младшего) розгами и бьёт ремнём.
От воспоминаний о давно минувших днях его вывел негромкий, но настойчивый стук дверного молотка. И кого это чёрт принёс в такую рань?
На часах было 2:30 ночи.
Он встал. Набросил и запахнул нелюбимый (но иногда неизбежный) шёлковый японский халат-кимоно. Добрался до двери виллы. Открыл.
На пороге стояла Ангела. Ангела Бирнбахер. Старшая медсестра, которая сопровождала автобус с обречёнными, которые (по воле Колокольцева, его приятеля, полковника абвера Ханса Остера и доктора Вернера Шварцкопфа) вместо газовой камеры фабрики смерти в Бранденбурге оказались во вполне приличной швейцарской клинике.
На Ангеле была её рабочая униформа. Светло-серая шерстяная кофта (по вечерам было уже прохладно), белая блузка и длинная – до пят - чёрная юбка.
«Я могу войти?»
Вот так сразу. Ни «Здравствуй, Роланд», ни «Как поживаешь?». Понятно, что у неё к нему очень серьёзное и срочное дело (иначе не заявилась бы без предупреждения в столь неурочный час). Но всё же какие-то правила приличия соблюдать нужно.
Он даже несколько обиделся.
«Входи»
Она вошла. Он закрыл за нею дверь. Ангела прошла в гостиную и бессильно опустилась в кресло.
«У тебя есть что-нибудь выпить? Мне нужно справиться с нервами»
Только тут он заметил, как дрожат у неё руки. Обиду как рукой сняло. Теперь он был весь внимание и весь в готовности помочь. Как и подобает человеку, в фамилию которого входит Риттер. Рыцарь.
Но что могло так выбить из колеи медсестру больницы для душевнобольных? За два года работы там она наверняка насмотрелась на такое, что ей уже ничего не должно быть страшно. Лично он предпочёл бы год на фронте – даже в окопах – одному дню в психушке.
Поэтому он относился к ней и её коллегам с безграничным уважением и восхищением. С его точки зрения, она была практически святой.
«Виски устроит?»
«Устроит»
Он достал из шкафа бутылку 12-летнего односолодового Bushmills (никаких других виски, кроме ирландских). И тоже огромную коньячную рюмку (стопки, судя по всему, сейчас было явно недостаточно). Подошёл к креслу. Протянул ей.
Ангела налила виски чуть ли не на треть рюмки. Выпила залпом. О закуске речь даже и не шла.
Через пять минут дрожь в её руках прекратилась. Ну, или почти прекратилась.
«Мне нужна твоя помощь. Очень нужна. Очень»
«Я догадываюсь. Что я могу для тебя сделать?»
Она молчала. Он увидел в её глазах почти животный, непреодолимый страх и заботливо спросил:
«Ты чего-то боишься?»
«Боюсь»
«Кого?»
«Себя»
Это было совсем неожиданно. Хотя…
Она положила свою сумочку на журнальный столик. Расстегнула застежки.
И достала «люгер».
Положила пистолет на столик. Внимательно посмотрела на Колокольцева, ожидая его реакции.
Как ни странно, его это нисколько не удивило. Ибо уж очень уверенно она держала в руке его Вальтер РРК в Бранденбурге-на-Хафеле.
«Отца?»
Она кивнула
«С Первой мировой?»
Она снова кивнула.
Фронтовики Первой мировой право на владение короткоствольным оружием получали автоматически. Теоретически после их смерти оружие нужно было сдать. Практически же заявления о потере ствола, подкреплённого небольшой суммой денег (или даже не подкреплённого), было обычно достаточно для того, чтобы полиция отцепилась.
Правда, если бы полиция обнаружила у Ангелы люгер дома (или, того хуже, в сумочке), путевка в Дахау была бы ей обеспечена. Ибо резкая критика режима вкупе с нелегальным стволом однозначно помещала Ангелу в разряд общественно опасных элементов. Подпадавших под закон о бессрочном превентивном заключении в концлагерь.
По этому закону некоторые узники Дахау, Бухенвальда и других концлагерей находились там с 1933 года. Чуть ли не с первых дней прихода нацистов к власти.
«И?»
«Я боюсь»
«Убить кого-нибудь?»
Она кивнула. «Да»
Она могла бы и не отвечать. Это желание было написано на её хорошеньком девчачьем личике шрифтом плакатного размера.
«Я их всех ненавижу» - глухо произнесла она. «Всех»
Исключительно вредное чувство на войне. На войне нужно быть холодным, спокойным и собранным. А эмоции разбалтывают, мешают сосредоточиться и провоцируют ошибки. Потенциально смертельные ошибки. Не зря ненависть (сиречь гнев) ещё в VI веке отнесли к числу смертных грехов.
С другой стороны, когда годами день за днём вкладываешь все свои силы, всю свою душу, всю себя в своих пациентов, радуясь даже микроскопическому улучшению их кошмарной жизни, а потом холодная безжалостная машина у тебя на глазах забирает и травит, как тараканов, газом…. И ты никак не можешь их защитить…
Он бы тоже за ствол схватился. Или за штурвал «Штуки». С 250-килограммовой бомбой под фюзеляжем. И парочкой 50-килограммовок под каждым крылом. Для надёжности.
«Я боюсь» - по-прежнему глухо продолжала она. «Очень боюсь, что однажды сорвусь. Я ведь давно уже постоянно ношу с собой люгер…»
Колокольцев кивнул. В этом он тоже нисколько не сомневался.
«Я боюсь, что просто выпущу однажды весь магазин в какого-нибудь эсэсовца или партийного чиновника. Не имеющего никакого отношения к Акции Т4…»
Она запнулась.
«Я не боюсь смерти. Даже на гильотине. Я не боюсь глупой смерти. Я боюсь убить невиновного. Я знаю, что не все в партии, в гестапо, в СС… законченные негодяи. Есть и порядочные люди. Честно выполняющие свой долг и не замешанные ни в каких преступлениях…»
Она вздохнула.
«Пока я справляюсь со своей ненавистью. Но иногда меня так захлёстывает, что я еле сдерживаюсь. И люгер никак не могу из сумки выложить. И чем дальше…»
«…тем сложнее сдерживаться» - закончил он за неё.
Она кивнула. «Чем дальше, тем хуже»
Типичная навязчивая идея. Он нахватался достаточно знаний в общении с доктором Вернером, чтобы понимать, что перед ним классический случай оной. Если не изгнать её из подсознания девушки, то Ангела сорвётся точно. Это лишь вопрос времени.
Этого он допустить не мог. Никак не мог. Долг не позволял. Рыцарский. Человеческий. Христианский.
«Ты хочешь, чтобы я помог тебе избавиться от этой ненависти?»
«Да» - неожиданно жёстким голосом подтвердила она. Она явно уже начинала ненавидеть себя. За эту одержимость, эту навязчивую идею. За то, что не может с ней справиться сама и вынуждена снова обращаться к человеку, которому и так уже многим обязана.
Жизнью своих пациентов. А возможно, и своей собственной. Не вывези он их, она могла таких дров наломать…
«У тебя друг – психиатр…»
Он кивнул: «Ты хочешь, чтобы я тебя к нему отвёз?»
Она помотала головой.
«Нет, я не могу. Я постараюсь спасти ещё кого-нибудь. Найду способ. Или в Мюнстер поеду»
«В Мюнстер?»
«Тамошний архиепископ фон Гален развернул общенациональную кампанию за прекращение Акции Т4. Буду ему помогать, чем смогу»
Он одобрительно кивнул. Но, разумеется, промолчал, что эта компания развёрнута с его, Колокольцева подачи. Подачи Его Святейшеству Пию XII.
«Да, это точно лучше, чем в эсэсовцев стрелять» - усмехнулся он. Она кивнула:
«Вот и я о том же. Но пока я не избавлюсь от этой одержимости ненавистью…»
Она будет ходить по краю пропасти. И всенепременно в неё свалится. Да ещё и других за собой увлечёт.
Ангела взмолилась:
«Прошу тебя, помоги мне избавиться от этого безумия. Ты же понимаешь, к врачам в клинике… да где угодно… я пойти не могу»
Глубоко вздохнула – и решительно заявила:
«Я хочу изгнать из себя этого беса. Выдавить. Вывести. Да хоть выбить…»
«Выбить?» - усмехнулся он.
И сразу всё понял. А что, вполне возможно.
«Выбить… может быть выбить получится…» - наигранно-задумчиво произнёс он. Ибо уже прекрасно чувствовал, что получится
Она изумлённо посмотрела на него.
Он объяснил: «Я действительно читал много разных книг по психологии и психиатрии… с подачи доктора Вернера. Ну и потом, сам по себе интересовался…»
На самом деле, всё было несколько не так – даже совсем не так, но ей это знать не полагалось. В её же интересах.
И продолжил:
«На медицинском языке твоя ненависть называется застойным возбуждением в коре головного мозга. Точнее, одним из вариантов такого возбуждения»
Она кивнула. Она тоже нахваталась кое-каких знаний у врачей в клинике. Несколько бессистемных и явно недостаточных для самостоятельного избавления от – давайте называть вещи своими именами – демонической одержимости.
Странно, что она не пошла к священнику. Хотя, может, и ходила. Но безрезультатно. Почему-то она не хотела ему об этом рассказывать. Впрочем, со Святой Римско-Католической Церковью у неё, насколько она говорила, отношения всегда были сложные.
Или не ходила? Опасалась прослушки гестапо в исповедальне? Так это уже паранойя. Гестапо, конечно, не ангелы и к закону у них отношение… своеобразное, но нарываться на грандиозный скандал с Церковью, да ещё и во время войны им точно не с руки.
Он продолжал.
«Есть разные способы снятия такого возбуждения, но одним из наиболее эффективных, проверенных многовековой практикой и одно временно наименее признанном официальной психиатрией, является алготерапия…»
«Лечение болью?»
«Да, именно так» - согласно кивнул он. «Первый медицинский трактат по алготерапии датируется, насколько мне известно, 1699 годом»
«Вот как?»
«Да, именно так. Вообще алготерапия, как и вообще очень многие практики, выросла из практик монашеских. Ведь с точки зрения Церкви, навязчивая идея – это грех; демоническая одержимость. Которую изгоняли разными способами, в том числе, и флагелляцией…»
«Поркой, то есть»
«Ну да»
Она вздохнула. Как ни странно, у неё было абсолютно спокойное выражение лица. Видимо, она уже приняла твёрдое решение пройти через что угодно. Лишь бы избавиться от одержимости ненавистью…
«Вполне христианское решение. Уважаю» - подумал он.
«Я так понимаю» - медленно начала она, «что ты будешь меня пороть до тех пор, пока это наваждение не уйдёт?»
«Да» - честно признался он. И вот тут-то его накрыло. До него вдруг дошло, что всё запросто может быть гораздо серьёзнее, чем он предполагал. Доктор Вернер был, конечно, не лучшим, но весьма неплохим специалистом по алготерапии – да и у Колокольцева этот опыт был просто колоссальным.
Ибо он порол свою типа приходящую жену Ирму вот уже скоро десять лет. Но там ситуация была совсем другой, ибо и них это была действительно Иная Любовь… да и старшая надзирательница Равенсбрюка – это совсем не медсестра психушки, к которой он не испытывал никаких чувств, кроме сострадания.
Проблемы Ирмы были чисто психологическими – поэтому алготерапия работала – и работала прекрасно. А проблемы Ангелы… у него возникло стойкое ощущение, что алготерапия здесь будет бессильна. Тут потребуется алго-экзорцизм… а это совсем другое дело.
Медсестра обеспокоенно спросила:
«А как ты это увидишь? Или я должна тебе об этом сказать? Я, вообще, смогу? Тебе, наверное, придётся меня пороть долго, сильно и очень больно?»
«Может быть да, а может, и нет. Я буду тебя пороть до тех пор, пока не увижу катарсис. Твой катарсис. Тогда и пойму, что результат достигнут...»
С его стороны это была, конечно, феерическая наглость. Ибо, катарсис в случае демонической одержимости означал только одно. Уход поселившегося в его душе демона. Демона мщения. А как этого добиться – у него не было ни малейшего представления. Ибо он даже не был алго-терапевтом – просто очень любящим и заботливым – и ответственным - любовником.
У него оставалась одна надежда. Как ни странно, на Иисуса Христа, отношения с которым у него были… сложные. Но отношения отношениями, а проблему решать как-то было надо. Ибо Демон мщения в душе медсестры с люгером – это вам даже не безумие Акции Т4. Это намного хуже.
«Хорошо» - решительно сказала она. «Значит, займёмся алготерапией»
И тут же задала совершенно естественный вопрос: «Ты меня будешь пороть в спальне, или…»
«Или» - усмехнулся он. И объяснил: «Тебе сильно повезло – у меня есть определённый опыт. Моя… возлюбленная большая затейница по части секса… и потому иногда просит, чтобы я её выпорол. Так что кое-какой опыт у меня есть – с твоим телом ничего плохого точно не случится…»
Она аж просияла: «Отлично. Значит, я пришла по правильному адресу…»
«Кстати, насчёт адреса» - в высшей степени заинтересованно осведомился он. «Как ты меня вообще нашла? Я же тебе дал только свой рабочий телефон…»
Она пожала плечами: «Я позвонила, сказала, что ищу тебя. Меня на кого-то переключили – у него ещё такой высокий голос… почти женский»
Колокольцев расхохотался: «И он тебе дал мой адрес?»
Она удивлённо кивнула: «Ну да. Я сказала, что я медсестра из психиатрической клиники, что у меня к тебе важное дело… ну, он и дал…»
Колокольцев снова рассмеялся. Отсмеявшись, покачал головой: «Вот сволочь… Хотя с чувством юмора у него по-прежнему всё очень хорошо…»
Отсмеявшись, взглянул на совершенно оторопевшую медсестру и объяснил: «Моя дорогая Ангела, ты даже себе не представляешь, с кем ты сегодня разговаривала»
«И с кем же» - удивилась она. Он снова рассмеялся – затем объяснил: «Ты разговаривала с моим в некотором роде шефом, начальником Главного управления имперской канцелярии Рейнгардом Гейдрихом…»
И добавил: «… который меня теперь с месяц будет подкалывать и спрашивать, какова медсестра психушки в постели…»
Она густо покраснела: «Я… я, конечно не против… тогда, в Бранденбурге, я готова была с тобой прямо в автобусе, но сейчас…»
Она запнулась. Он махнул рукой: «А это неважно. Даже если мы с тобой и не переспим – а мы, скорее всего, не переспим, он всё равно не поверит»
Глубоко вздохнул – и продолжил: «Мне нужно несколько минут, чтобы подготовиться к алготерапии. А ты закрой глаза и постарайся расслабиться…»
Она подчинилась. А он задал в самом прямо смысле экзистенциальный вопрос: «Латынь знаешь?». Она покачала головой:
«Нет, конечно. Не каждый врач знает – а я просто медсестра…»
Он кивнул: «Тогда просто расслабься»
Как ни странно, она расслабилась. А он обратился к Назарянину:
«Значит так, мой дорогой. Отношения у нас с тобой, сам знаешь, какие. Но сейчас не до разборок – да и враг моего врага мой друг… или, по крайней мере, союзник»
Реакция Иисуса была совершенно неожиданной. Нет, он не материализовался, как перед Фомой Неверующим или Святым Апостолом Павлом. Просто спокойно ответил: «Можешь не продолжать – я умею читать мысли, как наша общая знакомая. Делай своё дело спокойно – я за тобой и с тобой…»
«А можно без этих… физических воздействий?» - с надеждой спросил Колокольцев. «Не хочется ей делать больно…»
Назарянин вздохнул: «Не получится без воздействий. Когда демон уйдёт – а он очень быстро уйдёт – пустоту в её душе нужно будет чем-то заполнить. И один только секс тут не поможет – всё слишком серьёзно…»
Колокольцев кивнул. Назарянин исчез… а вместе с ним исчез и демон. Которому явно не захотелось огрести нехилых люлей от Михаила Евдокимовича… особенно при поддержке Иисуса Иосифовича.
Он посмотрел на медсестру. Она глубоко вздохнула – и констатировала: «М не уже лучше. Не знаю, что ты там говорил – и кому – но мне намного легче».
И решительно добавила: «Но выпороть меня всё равно необходимо – я это чувствую. Я это знаю…»
Он вздохнул: «Пойдём»
Она покорно подчинилась. Встала и последовала за ним в подвал. В донжон.
С изумлением огляделась и покачала головой: «Однако… Твоя возлюбленная точно та ещё затейница…»
Он усмехнулся: «Она старшая надзирательница в Равенсбрюке. Типичная эротизация насилия…»
Он достал из шкафа свежую простыню. Накрыл ею лавку. Повернулся к Ангеле.
«Поднимай юбку. Оголяй ягодицы»
«Ну зачем же только ягодицы» - мягко возразила девушка. «Тебе нужно всё моё тело. И спина, и бёдра. Одни ягодицы не выдержат…»
Сделала небольшую паузу – и объявила:
«Я разденусь догола. Ты же ведь ещё тогда хотел увидеть меня обнажённой…»
Он кивнул.
Она разделась спокойно и неторопливо (но и без нарочито-медленной соблазнительности стриптизерш). Как в кабинете врача. Собственно, ей и предстояла именно медицинская процедура. Ему немедленно захотелось бросить всё и овладеть ею – настолько манящим и притягательным было её тело. С большим трудом он это желание подавил.
Она заметила его похотливый взгляд. Но лишь улыбнулась:
«Я отдамся тебе. Но сначала выпори меня…»
Затем столь же спокойно легла на лавку на живот, вытянулась в струнку. Покорно свела запястья и лодыжки вместе, слегка приподняла сначала руки, потом ноги, помогая ему привязать её.
Зафиксировав талию Ангелы, он вернулся в комнату, достал из шкафа один из своих офицерских ремней (он решил пороть её точно, как ту женщину во сне, хотя ремнём по спине было несколько неудобно). Вернулся в подвал, занял позицию, максимально удобную для порки.
Сложил ремень вдвое. Намотал на руку, оставив полосу достаточной длины для удобной работы. Взмахнул ремнём. Резко и точно ударил по правой ягодице.
Она застонала.
Закричала Ангела где-то на десятом ударе. Тяжёлый ремень, сильные руки (чтобы вытащить его «Эмиля» из крутого пике, нередко требовалась сила штангиста), широкий размах…
Ему пришлось полностью покрыть алыми рубцами не только ягодицы, но и бёдра и спину Ангелы. И вдоволь наслушаться ей стонов, криков и воплей, под конец порки слившихся в непрерывный вой.
Хотя удовольствия ему все эти звуковые эффекты не приносили ровным счётом никакого. Только мешали сосредоточиться на работе.
Когда он уже начал проходить по её телу по второму разу (начиная со спины); её тело напряглось стальным тросом, затем резко обмякло. Она тяжело задышала.
Он понял, что наступил долгожданный катарсис.
Он дал ей отдышаться, затем развязал руки и ноги, отвязал талию и оставил отдыхать. Сам вернулся в гостиную. В сиделке она сейчас не нуждалось. Напротив, сейчас ей как раз нужно побыть наедине с собой.
Она вошла в комнату ровно через сорок три минуты. Выглядела она… неоднозначно. С одной стороны, её ягодицы, спина и бёдра превратились в один ужасающий сплошной синяк. С другой… она сияла, светилась, лучилась каким-то удивительным, мягким и прекрасным внутренним светом.
Подошла к его креслу. Опустилась на колени.
«Спасибо тебе. Ненависть ушла. В мою душу вернулись мир и покой»
Подняла голову. Он увидел её сияющие какой-то нежной, неземной, неотмирной радостью небесно-голубые глаза.
«Ты знаешь» - прошептала она. «Хотя мне было очень больно, я каждую секунду чувствовала, что ты любишь меня. Каждый твой удар – это акт Любви. Я никогда не чувствовала себя такой любимой»
Ангела выпрямилась. Погладила его по щеке. Её прикосновение было мягким, нежным, ласковым и любящим. Ему вдруг захотелось полностью расслабиться, подчиниться, отдаться этой удивительной, загадочной и любящей женщине.
«Поднимайся». Он и не подумал сопротивляться.
Ангела прильнула к нему и ласково поцеловала в губы.
«Сейчас я раздену тебя. И не думай сопротивляться»
Ему это и в голову не могло прийти. Настолько ему с ней было хорошо. Неотмирно хорошо. Спокойно, тепло и уютно.
«А потом мы пойдём в постель. И займёмся любовью»
Нет, правду говорят, что женское тело обладает практически неограниченным запасом прочности. Ангела занималась с ним любовью энергично, умело и решительно. Как будто и не было жесточайшей порки, закончившейся всего час тому назад. Или это на неё катарсис так подействовал?
Её интересовал только он. Его удовольствие, его радость, его наслаждения. Она доводила его до оргазма, потом давал небольшой отдых, потом снова возбуждала, снова доводила до оргазма.
И так… он сбился со счёта, сколько раз. При этом не кончила ни разу. Это её, казалось, совершенно не волновало. Только он. Все только ради него. Полная самоотверженность.
Даже когда он входил в неё анально, он чувствовал, что это она ведёт его. Что всем управляет она.
Она ушла от него рано утром. Нужно было успеть на работу. Выходя из комнаты, она повернулась к нему и прошептала.
«А ты спи. Я всегда буду с тобой, когда буду нужна тебе. Только позови»
И исчезла в неизвестно откуда взявшемся тумане.