12 мая 1940 года
Берлин, Германская империя
Хельга нежно прижалась к нему и прошептала: «Господи, как же я счастлива… Меня сделал женщиной любимый и любящий человек, мой рыцарь, которому я подарила свою девственность… все три мои девственности даже; который спас меня от смерти, который отомстил за меня…»
Глубоко и радостно вздохнула – и продолжила: «Как же приятно чувствовать себя спасённой, любимой, желанной, любящей… и изнасилованной любимым и любящим мужчиной… которому это понравилось очень…»
Ещё сильнее обняла его и шёпотом, еле слышно спросила: «Я знаю, что ты не сможешь меня выпороть… у тебя просто рука не поднимется… к сожалению…»
Он кивнул: «Не поднимется». Она продолжила: «… но ты ведь сможешь договориться, чтобы меня высекли? Прямо сегодня вечером?»
И объяснила: «Я просто опасаюсь… к сожалению, почти уверена, что после того, как я тебе расскажу всё про то, как меня пороли… даже то, что я вообще никому не рассказывала, у меня так крышу снесёт от воспоминаний, что я просто с ума сойду от желания порки… если меня не высекут прямо сегодня…»
Он покачала головой: «Сегодня вечером не получится… ибо уже ночь на дворе практически. Да это и не нужно. В моих объятьях ты до утра продержишься, а утром я тебе отвезу в твой мир. К твоим друзьям, к таким же, как ты. Они поймут и примут тебя – и в их мире ты будешь счастлива…»
«Правда?» - по-детски спросила она. Он кивнул: «Правда». И объяснил:
«Когда я увидел твои картины, я сразу понял, какой мир ты нарисовала, сама не подозревая того. И почему тебя так ненавидят и так хотели убить. Это всё потому, что они настолько боятся этого, другого мира, который несопоставимо чище, правильнее и праведнее, чем их мир, что они закрываются от него всеми силами. Хотят забыть о его существовании…»
«А я им напомнила…» - усмехнулась Хельга. «… на свою голову». И тут же спросила: «И музыкой тоже?»
«И музыкой тоже» - эхом ответил он. И продолжил: «Что же касается порки, то дело тут не только в том, что у меня на тебя рука не поднимется по понятным причинам…»
Она кивнула: «Я понимаю, любимый». Ещё крепче прижалась к нему и прошептала: «Хотя очень жаль – мне так хочется быть выпоротой любимым и любящим мужчиной…».
Он невозмутимо продолжал: «… но ещё и в том, что я элементарно не компетентен в этом вопросе. Ты настолько уникальна, настолько другая, что я просто не понимаю, можно ли тебя сейчас пороть или нет; нужно это тебе или нет… и как именно тебя нужно пороть… ну, или истязать, если тебе это нужно…»
Глубоко вздохнул – и продолжил: «Поэтому пусть решают те, кто в этом компетентен. Кто тебе… роднее, что ли – в смысле… кстати, с борделем та же история…»
Она кивнула: «Я поняла». И грустно вздохнула: «Хорошо, пусть решают компетентные… хотя я уже очень хочу, чтобы ты меня порол. Долго и больно порол… чтобы ты любил меня плетью… а потом, когда следы сойдут, отвёз и сдал в бордель…»
И начала свой рассказ.
«Мы с родителями жили душа в душу, пока я примерно в пятнадцать лет не начала всерьёз заниматься так называемым дегенеративным искусством…»
Этим термином национал-социалистическая пропаганда обозначала так называемое авангардное искусство, которое представлялось не только модернистским, антиклассическим, разрушительным, но и «еврейско-большевистским» (хотя и в СССР авангард, мягко говоря не жаловали), антигерманским, и потому опасным для нации и для всей арийской расы.
К дегенеративным были причислены целые художественные сообщества и направления: импрессионизм, дадаизм, кубизм, фовизм, сюрреализм, экспрессионизм (иными словами, всё, что не вписывалось в прокрустово ложе т.н. «национальной культуры»), а также известнейшие композиторы и писатели… в общем, Хельга Лауэри оказалась в весьма солидной и заслуженной компании.
Справедливости ради, надо отметить, что обвинения модернистов со стороны национал-социалистов были вполне обоснованными, ибо – просто по определению – модернизм представлял собой возникшее на рубеже XIX и ХХ веков действительно разрушительное направление в искусстве.
Ибо было основано на отрицании предшественников, разрушении устоявшихся представлений, традиционных идей, форм, жанров, разрыве с предшествующими художественными традициями, и поиске новых способов восприятия и отражения действительности (по скромному мнению Колокольцева, вовсе не обязательно лучших, чем предыдущие – скорее совсем наоборот).
Кроме некоторых произведений экспрессионизма и импрессионизма, он не понимал, не любил и вообще не воспринимал ничего из длинного списка творений… собственно он и сам считал этих… гениев по большей части дегенератами… хотя, скорее, извращенцами… точнее, извратителями искусства.
Ибо его мама, хотя и не была профессиональным искусствоведом, ещё в детстве дала точнейшее определение искусства:
Искусство – это язык для передачи высших духовных ценностей,
мост между душами людей
Согласно этому определению, лишь исчезающе малая часть модернистско-авангардистских творений (включая произведения Хельги Лауэри) имела право именоваться искусством.
А всё остальное было, если очень грубо, высерами, по сути, бездарностей; высерами, место которым лишь в мусорной корзине… лучше вообще в печке. Хоть немого тепла будет.
Поэтому он не так уж и сильно возражал против другого, уже совсем оскорбительного термина, придуманного в 1937 году главным идеологом НСДАП Альфредом Розенбергом: Afterkunst («заднепроходное искусство»). Точнее, совсем не возражал… разве что против применения к этим извращениям понятия «искусство».
Хельга продолжала:
«Я полностью поддерживала и ликвидацию Веймарской республики, ибо считала, что этот дурдом ничем хорошим не закончится; и создание тоталитарного государства – ибо только так можно было решить грандиозные проблемы страны; и экономическое возрождение; и преследование противников режима, ибо они были реально врагами Германии; и СС, и вермахт, и перевооружение; и борьбу с большевистским СССР… да почти всё, на самом деле»
Глубоко вздохнула – и вдохновенно продолжила:
«Я считала и считаю, что подавляющее большинство так называемых произведений дегенеративного искусства к искусству отношения не имеют. А остальные в нынешней ситуации лучше напоказ не выставлять – в нынешней ситуации это будет только лодку раскачивать…»
Сделала небольшую паузу – и бесстрастно продолжила: «Я была не согласна лишь с преследованиями евреев – я считала и считаю, что их нужно было не вышвыривать из страны и не гнобить, а максимально эффективно использовать на благо рейха – тем более, что они совсем не против…»
Колокольцев довольно кивнул: «Полностью согласен». Девушка продолжала:
«… с гонениями на гомосеков, ибо если они не высовываются, то пусть творят в постели что угодно – лишь бы эффективно работали на страну и нацию…»
«И здесь согласен полностью» - улыбнулся он. Она продолжала: «И вообще с вмешательством в частную жизнь граждан рейха. По мне, если гражданин честно и эффективно работает на государство и нацию, публично поддерживает режим, то приватно может делать что ему или ей заблагорассудится. Хоть заниматься так называемым дегенеративным искусством…»
«Разумно» - согласился Колокольцев. И тут же грустно усмехнулся: «Однако твои родители явно придерживались другого мнения…»
Хельга кивнула: «Они считали, что некоторые вещи нельзя делать не только публично, но и приватно. Что это неправильно, непатриотично и всё такое…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «Сначала мы просто ругались, но они не пытались мне помешать, хотя и запрещали. Потом стали мешать, но я быстро нашла места для творчества…»
Он усмехнулся: «Кто бы сомневался…». Девушка довольно кивнула и продолжила: «Потом попытались уничтожить мои картины, но я их спрятала…»
«А потом решили тебя выпороть…» - усмехнулся он. Она задумчиво вздохнула:
«Самое любопытное, что до той первой порки родители меня вообще ни разу не наказывали. Нет, они не были поклонниками исключающей наказания педагогики Дона Боско, тем более, что мы вообще лютеране, хотя и не особо религиозные…»
Глубоко и грустно вздохнула – и продолжила: «… просто я им очень тяжело досталась. Мама рожала с огромным трудом, потом подхватила родильную горячу, у меня был сепсис… нас обоих с трудом спасли, потом она вообще больше не могла иметь детей…»
«И всё-таки выпороли…» - вздохнул он. «Видимо, капитально ты их достала своим дегенеративным искусством…»
Она пожала плечами: «Наверное. В общем, где-то в начале года отец взял меня за руку, привёл в их с мамой спальню – там большая кровать… в общем, очень удобно привязывать за руки и за ноги… и приказал мне раздеться догола и лечь на кровать на живот. Когда я спросила, зачем, он сказал, что они с мамой решили меня как следует выпороть, чтобы у меня мозги встали на место…»
«Но ты категорически отказалась раздеваться и ложиться» - усмехнулся он.
«Как ты догадался?» - улыбнулась она. Он пожал плечами: «У тебя психотип бунтарки. Очень странно было бы, если бы ты вдруг согласилась…»
И задумчиво добавил: «И тогда они решили раздеть тебя и уложить на кровать силой…»
Она кивнула: «Я стала сопротивляться, отбиваться, кусаться, царапаться, вырываться, они никак со мной не могла справиться, я обо что-то случайно ударилась лицом… в общем, тот ещё дурдом…»
«Но, в конце концов справились…» - усмехнулся он. Она кивнула: «Справились, когда соседка на мои крики прибежала и помогла им…»
«Матильда?». Она кивнула: «Да, Матильда». И продолжила:
«Стащили… практически сорвали с меня одежды и бельё, повалили на кровать на живот, кое-как привязали за запястья и лодыжки – я отбивалась и вырывалась просто отчаянно…»
«Могу себе представить…» - усмехнулся он. Она улыбнулась и продолжила:
«Привязали плохо – я извивалась змеёй, потому, когда отец начал пороть, то попадал по бёдрам, по пояснице заехал… в общем, где-то после десятого удара Матильда сказала, что лучше сделать паузу, она со мной поговорит… точнее, попробует меня уговорить лежать спокойно…»
«Уговорила?» - высшей степени заинтересованно осведомился он.
«Уговорила» - эхом ответила она. И объяснила: «Она бесцеремонно выставила родителей из спальни, заявив, что им придётся подождать, села рядом со мной на кровать… и стала молча меня гладить. По голове, спине, по всему моему голому телу. Мне было очень приятно – у неё очень нежные, ласковые и заботливые руки… потом вдруг стало необыкновенно хорошо, спокойно и уютно»
Глубоко и неожиданно сладко вздохнула – и продолжила:
«Когда Матильда поняла… точнее, почувствовала, что я успокоилась и расслабилась, она тоже очень спокойно сказала мне, что это мои родители правы, а я нет. А правы они потому, что имеют право пороть свою несовершеннолетнюю дочь когда, чем и так долго, как сочтут нужным. И право моральное – ибо так утверждает Священное Писание, и право юридическое, ибо телесные наказания детей родителями законами рейха не запрещены…»
Колокольцев кивнул: «Насчёт юридического – чистая правда… к сожалению. Насчёт морального и Священного Писания можно поспорить, но позиция твоей соседки имеет достаточное богословское основание, чтобы её отстаивать. И отстоять…»
Хельга кивнула – и продолжила: «Затем она сказала, что с огромным уважением относится к тому, что у меня, во-первых, есть убеждения; и, во-вторых, что я их отстаиваю всеми силами и средствами, которые у меня имеются…»
Колокольцев с уважением прокомментировал: «Умная женщина. И тоже с принципами и убеждениями…»
Девушка продолжала: «… но есть убеждения, которые являются действительно принципиальными и жизненно важными – и потому за них действительно необходимо – жизненно необходимо – стоять насмерть. И есть те, которыми можно и нужно поступиться…»
Он сразу понял, к чему клонила соседка. Но промолчал. Хельга спокойно продолжала:
«Для неё было совершенно очевидно, что для меня – по крайней мере, в то время – возможность творить, писать картины, сочинять стихи и музыку была жизненно необходимой. Если меня её лишить, то я либо умру, либо сойду с ума – и неизвестно, что хуже…»
Колокольцев кивнул: «Так и есть. Тебе сильно повезло, что она это понимала»
Девушка спокойно продолжала: «… а вот если меня выпороть – и даже если регулярно пороть, даже каждую неделю – это никакого вреда мне не принесёт. Ни физического – она за этим проследит, ни психологического – аналогично…»
Он вздохнул: «Я, пожалуй, с ней соглашусь... точнее, согласился бы в той ситуации. Сейчас, после всего, что ты пережила сегодня… лучше пусть компетентные люди решают…»
И тут же поспешил успокоить её: «Не психиатры, конечно. Среди моих – впоследствии и твоих – друзей есть врач, но это военврач общего профиля…»
Она спокойно и уверенно кивнула: «Я знаю. Они такие же, как я – поэтому даже лучше меня поймут, что мне нужно. И что для меня будет лучше…»
И продолжила: «Я тоже с ней согласилась – против правды не поспоришь…»
«Некоторые умудряются» - усмехнулся он. «Причём с упорством, достойным много лучшего применения…»
Она вздохнула: «Увы…». Затем неожиданно рассмеялась: «Матильда сказала, что очень рада, что я с ней согласилась… и предложила мне сделку»
«Очень разумно» - похвалил он. «Тем самым уважая твоё право на свободу выбора и на принятие касающихся тебя решений…»
Хельга кивнула и продолжила: «Сделка состояла в том, что я позволяю родителям пороть меня так и так часто, как они сочтут нужным – а я буду покорно принимать эту порку и ни в коем случае не сопротивляться. В обмен на это они будут, скажем так, закрывать глаза на мои занятия декоративным искусством – если я не буду слишком явно это делать…»
«Тогда зачем вообще тебя пороть?» - удивился Колокольцев. Она объяснила:
«Матильда сказала, что меня будут пороть, чтобы я всерьёз задумалась, насколько мне вообще нужно это моё… искусство. Пороть будут регулярно – сразу же после того, как сойдут следы и моё тело полностью выздоровеет после порки, у меня будет следующая. И так два-три месяца…»
Он кивнул: «Я понял. Это называется психологическая алго-коррекция. Коррекция поведения с помощью болевых воздействий. В твоём случае периодических, сильных и длительных воздействий…»
«Ты так хорошо в этом разбираешься?» - удивилась она. Колокольцев вздохнул:
«Вынужден был разобраться. Моя любимая женщина – практически жена – кстати, она совершенно спокойно относится к моим связям на стороне…»
«И правильно делает» - с одобрением произнесла Хельга. «Ибо у тебя настолько мощная и требовательная сексуальность, что тебе нужно минимум с полдюжины постоянных любовниц. И десятки таких, которые на одну ночь. Уж поверь, женщины это отлично чувствуют…»
Он грустно вздохнул - и продолжил:
«… вот уже десять лет… даже больше, не может жить без регулярной порки. Точнее, без регулярных болевых воздействий минимум раз в две недели – порка по разным частям тела, зажимы на соски с грузиками, прищепки на грудь и тело, стояние на коленях на горохе, горячий воск, пощёчины, связывание… ну, и очень жёсткий секс во все её дырочки…»
Хельга с уважением кивнула: «Впечатляет». А Колокольцев вдруг вспомнил, как они с Ирмой познакомились – осенью 1931 года, в Берлине, в одном из «заведений сексуальных услуг» на Виттенберг-плац.
В короткий – всего полтора десятка лет – период между падением кайзеровской монархии в 1918 году и приходом к власти нацистов в 1933-м, жители Германии (все жители, а не только немцы по крови) впервые вдохнули воздух свободы. Творческой и личной свободы, обильно приправленной похотью, распутством и кокаином.
По сравнению с другими европейскими странами - всё ещё очень даже пуританскими - Веймарская Германия была местом абсолютной сексуальной раскрепощенности, в котором не было ничего, что считалось бы «слишком» или «чересчур». Символом этой свободы (сиречь публично-сексуальной жизни) стал, разумеется, Берлин.
А центрами этой жизни (в основном, разумеется, ночной) стали, конечно же, знаменитые берлинские кабаре. Хотя родиной кабаре стала (предсказуемо) Франция - первое в мире кабаре Le Chat Noir («Чёрный кот») появилось в 1881 году на парижском Монмартре – за двадцать лет до открытия первого берлинского кабаре, в тридцатые годы именно немецкие кабаре далеко обошли своих французских предшественников по раскрепощённости и сексуальности.
Во Втором Рейхе (сиречь кайзеровской Германии) любые увеселительные заведения в Германии находились под строгим надзором «полиции нравов» - поэтому самые популярные и интересные были подпольными.
Ноябрьская революция 1918 года освободила и их тоже, поэтому сейчас в берлинских кабаре (теперь одновременно являвшихся и стрип-клубами, и борделями) бурлил дикий и совершенно безумный коктейль из алкоголя, наркотиков, и танцев. И, разумеется, самого разнообразного секса.
Пока ещё бурлил – и лишь в тех заведениях, которые ещё не успели привлечь внимание штурмовиков Эрнста Рёма, несравнимо более брутальных и решительных (и неподкупных), чем кайзеровская полиция нравов.
В некотором роде коллега Колокольцева доктор философии Стефан Цвейг, который был не только известнейшим писателем и драматургом, но и хорошо известным (правда, в основном, в родной Австрии) журналистом, так описывал разгул свободы в Берлине (о котором знал не понаслышке):
«Берлин превратился в Вавилон. Немцы ударились в извращения со всей своей страстью и любовью к системе. Накрашенные мальчики с подчеркнутыми талиями разгуливали по Курфюрстендам…
Даже древние римляне не устраивали таких оргий, какие происходили на балах трансвеститов, где сотни мужчин в женских одеждах и женщин в мужских танцевали прямо под доброжелательными взглядами полицейских.
Наступило полное свержение традиционных ценностей общества. Юные дамы хвастаются своей извращенностью, а если девушку в 16 лет заподозрят в том, что она еще девственница, над ней будут смеяться...»
Каждый из сотен баров Берлина имел свою специализацию: для гетеросексуальных мужчин, для геев, для лесбиянок, для трансвеститов, пансексуалов и так далее.
Девизом эпохи (стремительно уходившей, но всё же эпохи) была коронная фраза одного из танцоров в знаменитом берлинском баре «Эльдорадо». Фраза была настолько распространённой, что имя этого танцора история не сохранила. Её мог произнести кто угодно в бесчисленных барах и кабаре Берлина – и не только.
«Я могу быть того пола, какого вы пожелаете, мадам»
В Веймарской республике гендерная изменчивость стала нормой. Переодевания и трансвестизм, андрогины и размытие гендерных границ были в порядке вещей. В берлинских кабаре мода стала одним из инструментов, с помощью которых мужчины и женщины демонстрировали свое отношение к полу и сексуальной ориентации.
Появились (точнее, вырвались из подполья) субкультуры геев и лесбиянок. Мужчины и женщины охотно изучали свою сексуальность и менялись ролями. Не столько возвращаясь к своей реальной сексуальной идентичности, задавленной пуританским обществом (это как раз было редкостью), сколько исключительно ради эксперимента и удовольствия.
К богатому клиенту куртизанка (проституция была легализована ещё в 1927 году) в мехах и бриллиантах приезжала на арендованном лимузине; страждущий победнее шёл в бордель; совсем бедняк мог снять женщину или даже мальчика прямо на улице.
В нищей, разорённой войной, репарациями и тяжелейшим экономическим кризисом стране недостатка в предложении не было – для многих и многих тысяч женщин, девушек, девочек и мальчиков продажа своего тела была единственным способом не умереть с голоду.
Сутенеры готовы были осуществить практическую любую фантазию клиента, если тот был готов платить. Итальянский журналист Луиджи Барзини писал: «
«Я видел сутенеров, которые предлагают все: маленьких мальчиков, маленьких девочек, крепких мужчин, сладострастных женщин, животных. Тут поговаривают о гусе, чью шею можно отрезать в экстатическом порыве, и ты получишь все в одном: содомию, зоофилию, гомосексуальность, некрофилию и садизм. Еще и перекусить, если кто-то сможет съесть этого гуся после...»
Сначала Колокольцев (тогда ещё 26-летний), вырвавшийся из затхлой давящей атмосферы сталинского СССР, был опьянён этим терпким воздухом свободы. И, хотя в своих статьях (и книге, над которой работал), в высшей степени талантливо просто уничтожал падение нравов и моральный распад немецкого общества, своими мыслями (и действиями) этот самый разврат всячески приветствовал и поддерживал.
За исключением, естественно, животных (зоофилия вызывала у него просто рвотный рефлекс) и детей. Уличным малолетним проституткам он просто давал деньги – просто так.
Причём не постоянно дешевевшие рейхсмарки, а фунты и доллары (его предусмотрительный отец ещё во времена НЭПа переправил за рубеж солидные накопления – разумеется, в золоте и твёрдой иностранной валюте).
Давал, прекрасно понимая, что детские души были уже настолько изувечены их... родом занятий, что они смотрели на него вовсе не как на святого. А как на полного идиота.
Уже тогда он дал себе слово, что с этим инфернальным безумием покончит. И таки покончил – правда, пришлось дождаться 23 марта 1933 года, когда принятый парламентом Германии и подписанный рейхспрезидентом Паулем фон Гинденбургом Закон о Чрезвычайных полномочиях даст СС и СА (и полиции тоже) необходимые полномочия.
Строго говоря, это было не его дело совсем – в качестве личного помощника рейхсфюрера СС по особым поручениям он работал по линии СД, Крипо и только что созданного гестапо, но его вся эта дьявольщина настолько достала, что он добился, чтобы Гиммлер включил его в состав зондеркоманды СС по наведению порядка в области мировоззрения, культуры и общественной нравственности...»
Обеспечив, разумеется, всеми для этого необходимыми средствами. На огнестрел тогда ещё смотрели косо (в Берлине и вообще в «старом рейхе» на это дело косо смотрели и в 1940-м), поэтому средство было одно – стандартная деревянная полицейская дубинка. Которой Колокольцев воспользовался той же ночью. Причём неоднократно.
Зондеркоманда СС, к которой его прикрепили, блокировала улицы, на которых происходила торговля живым товаром. Сутенёров быстро вычисляли, избивали до полусмерти (кое-кого, возможно, и до смерти) и отправляли в пока ещё «дикий» концлагерь СА (из которого, по слухам, ни один сутенёр так и не вернулся).
Женщин – в тоже дикий женский лагерь (на перевоспитание), детей – в теперь уже нацистский приют (где им гарантировали качественное лечение, образование и надлежащее нравственное воспитание). И так, улица за улицей чистили (и, в конце концов таки вычистили) весь Берлин. И всю Германию.
Доставалось и борделям, и кабаре, и барам – ровно по такой же схеме. Плюс конфискация здания борделя в пользу НСДАП и/или нацистского государства.
Колокольцева хорошо подготовили в учебке ОГПУ. Очень хорошо. Настолько хорошо, что он – используя свой (по меркам той зондеркоманды) немалый чин обер-лейтенанта СС, очень быстро взял управление в свои руки, ловко выявляя и задерживая сутенёров и охранников борделей и кабаре (в то время ещё готовых оказывать сопротивление эсэсовцам).
Настолько ловко, что его товарищи по зондеркоманде (как правило, бывалые фронтовики Великой войны) только головой качали:
«И откуда ты такой ловкий взялся... Надо бы тебя в наш штандарт переманить...»
Колокольцев был бы не против. Совсем не против. Ибо хотя его и так уже донельзя авантюрная жизнь (в качестве двойного агента – Иностранного отдела НКВД и СД) и давал ему ощущение самореализации, всё же это было нечто... ну, если не абстрактное, то бесконечно далёкое от фронтовых траншей.
А здесь, на тёмных улицах и в тёмных аллеях Берлина это был самый настоящий фронт. Здесь он реально воевал с реально сатанинским Злом. Спасая уже родную для него Германию (и не только Германию) от самого настоящего Дьявола и самого настоящего Ада.
Причём воевал не один (как в своей работе двойного агента), а плечом к плечу с боевыми товарищами. Первый раз в жизни ощутив, что такое самое настоящее боевое братство...
Хорошо известно, что самый эффективный способ покончить с проституцией – это ликвидировать спрос. Ибо с предложением бороться практически бесполезно – в полном соответствии с неумолимыми законами экономики на любой спрос всегда найдётся предложение. Всегда.
Поэтому клиентов тоже били смертным боем. И тоже отправляли в дикий концлагерь (пока дикий). Но это тех, кого застукали с совершеннолетними проститутками.
А тех, кого с детьми... Первую такую нелюдь обнаружил Колокольцев (видимо, в этот вечер так звёзды встали). Не думая, чисто автоматически схватил нечисть за волосы, одним жёстким и безжалостным движением поставил на колени...
И тоже одним идеально поставленным ударом (спасибо инструкторам ОГПУ) немецкой полицейской дубинки переломил нелюди шейный позвонок (пулю на такую нечисть тратить было жалко). На пол рухнуло уже мёртвое тело.
Строго говоря, это было грубейшим нарушением всех правил оперативной работы. Вообще всех. И, скорее всего, standard operating procedures зондеркоманды тоже. Но Колокольцев об этом не думал.
Он вообще ни о чём не думал. У него был единственный категорический императив – эта мразь должна быть уничтожена. Отправлена прямиком в Ад (в существовании которого у него уже не было ни малейшего сомнения).
В комнату вошёл командир зондеркоманды оберштурмфюрер СС Пауль Крюгер. Взглянул на труп, покачал головой. Задумчиво протянул:
«Не знаю, что ты за птица и где ты этому научился, но, чёрт возьми, я рад, что ты в нашей команде...»
Двух других пойманных с поличным (в смысле, с детьми) ему приволокли дюжие шарфюреры. Как приставы к палачу. Собственно, он и был палачом – что его нисколько не напрягало. Наоборот, он чувствовал себя абсолютно спокойно. Словно просто делал абсолютно естественную – и абсолютно необходимую работу...
Что стало с трупами потом, его не интересовало. Совсем. Скорее всего, их сожгли в каком-то крематории (эсэсовцы уже тогда считали огонь оптимальным погребальным методом).
Как известно, аппетит приходит во время еды. Используя полученные в учебке ОГПУ (в первую очередь, в жутком Спецкурсе 7), он разработал и реализовал в высшей степени эффективную схему ликвидации борделей, в которых торговали детским телом.
Схему абсолютно нелегальную – по законам рейха за такие подвиги полагалась гильотина, но ему было на это наплевать. Ибо к тому времени (в начале мая 1933 года) у него были уже достаточно близкие отношения не только с Гиммлером, но и самим фюрером. Приказы которого были выше любого закона.
Его зондеркоманда представляла собой фактически эквивалент пехотного полувзвода рейхсвера – двадцать пять фанатичных, закалённых во фронтовых боях профессиональных убийц. И действовала соответственно – быстро, чётко и эффективно.
Шесть человек блокировали все входы-выходы в бордель, а остальные систематически обходили все комнаты заведения. Детей передавали прикреплённым к зондеркоманде медсёстрам (одетым в соответствующую форму, дабы не попасть под горячую руку), а взрослых просто и без изысков расстреливали на месте из малокалиберных пистолетов (тут опыт и навыки, которые он приобрёл в Спецкурсе 7, оказались просто бесценными).
Без суда, следствия и Святого причастия. Ибо, по его мнению, любой сотрудник и посетитель этого дьявольского вертепа, не имел права на жизнь. А само заведение – на существование. Трупы вывозили и сжигали в ближайшем крематории.
По мнению Гиммлера сотоварищи (включая Геринга, который фактически возглавлял полицию Пруссии и потому Берлина), на существование не имели права и другие «заведения сексуальных услуг». В том числе, и то, в котором он за полтора года до того познакомился со своей теперь уже почти женой.
Внешне это был обычный псевдо-итальянский бар под названием Спагетти и Макарони. Правда, ни спагетти, ни макарон в меню не было – буквы С и М означали нечто совсем другое – Садизм и Мазохизм.
Внутри это был тоже вроде бар как бар... за исключением того, что по внушительного размера зале постоянно циркулировали облачённые в грозно скрипевшую кожу брутального вида дамочки в высоких шнурованных ботинках.
Дамочки были всех возрастов, цветов (в смысле волос на голове – одежда у всех была строго чёрная) и фасонов (в смысле роста и комплекции). Объединяло их только одно – их прозвище. Торговая марка, если хотите – ибо их услуги были платными (причём настолько платными, что цены кусались похлеще их плетей)
Boot M;dchen. Девушки в ботинках. Последнее было очень важным, ибо цвет шнурков на ботинках был отличительным знаком, сообщавшим тем, кто в Теме о специализации соответствующей домины.
Бордовые шнурки носили специалистки по вербальным унижениям (которые хлещут куда больнее не только ремня или плети, но даже и кнута). Белые – профессионалок в области пет-плея.
Ролевой игры, в которой клиент - сабмиссив мужского или женского пола – должен был изображать то или иное животное (обычно собаку). Разумеется, нагишом, в ошейнике и на поводке.
Зелёные шнурки носили «психологини от БДСМ» - специалистки (иногда с дипломом, но гораздо чаще без) в области психологического подчинения (порабощения, по сути), деперсонализации и тому подобных mind games. Грубо говоря, мозготраха.
Всем вышеперечисленным донжон («камера боли») был без надобности – их устраивала обычная комната, которых в баре было вполне достаточно. Донжон был царством доминатрисс, которые специализировались на причинении физической боли.
О чём гордо сообщали шнурки красно-коричневого и чёрного цвета (Колокольцев так и не понял разницу). Возможно, это было что-то вроде разницы между коричневыми СА и чёрными СС (ибо и у тех, и у других физическое насилие было вполне себе standard operating procedure).
Именно на домину в чёрных шнурках он и наткнулся буквально сразу же после того, как пересёк на удивление гостеприимный порог Спагетти и Макарони. Точнее, она его отловила – очень грамотно отловила, надо отметить (его инструктора в ОГПУ обзавидовались бы – а то и вовсе предложили бы ей высокооплачиваемую и интересную работу).
Он изысканно-вежливо (мало ли что) отклонил предложение Ингрид (так она представилась) испытать на себе её искусство бичевания. Но выдвинул контрпредложение – найти симпатичную девушку, которая очень хочет быть выпоротой, но не может себе этого позволить, ибо банально нет денег. И заплатить за сеанс с условием присутствия в качестве наблюдателя.
Девушка (на вид ей было не более восемнадцати) нашлась быстро (даже очень быстро) – причём к идее быть выпоротой в присутствии совершенно незнакомого мужчины отнеслась очень даже положительно. Объяснив, что стыд только усиливает ощущения.
А ему пришлось заплатить по двойному тарифу – один за девушку, второй за себя (в смысле, за наблюдение). И за свой счёт накормить Ирму (так представилась девушка) неожиданно обильным и предсказуемо недешёвым ужином.
Ирма абсолютно спокойно разделась догола (видимо, это была далеко не первая её сессия). Убрала необычно (для берлинской моды того времени) длинные волосы в аккуратный пучок – чтобы и её спина была полностью открыта для порки. Подошла к андреевскому кресту (тоже, похоже, хорошо знакомому ей инструменту), покорно прижалась...
Ингрид привязала её к кресту и начала пороть.
Колокольцев неожиданно даже для самого себя выдал:
«Я хочу, чтобы ей было очень больно. Очень. Нестерпимо больно...»
«Будет» - улыбнулась доминатрисса. «Ибо в этом наши желания – твои, мои и Ирмы – совпадают чуть более, чем полностью...»
Порка была долгой. Очень долгой. Ингрид порола клиентку плетью-однохвосткой (по ягодицам) и кошкой-девятихвосткой (по спине). Ирма стонала, кричала (орала даже), выла, слёзы текли Дунаем по её симпатичным щёчкам... а он наслаждался, реально наслаждался её болью, страданиями, криками, стонами и плачем. Ему было стыдно признаться в этом даже самому себе, но ему было очень, очень хорошо, комфортно и приятно.
Закончив первую часть порки, доминатрисса дала клиентке немного передохнуть (порола она её практически без перерыва, постоянно меняя и ускоряя ритм, чтобы тело девушки не могло привыкнуть к боли).
Затем отвязала от Андреевского креста, привязала за запястья к кольцу (прикреплённому к высокому потолку внушительной средневековой цепью), а за лодыжки – к таким же кольцам, привинченным к средневеково-каменному полу.
И начала пороть Ирму по бёдрам. По внешней и внутренней стороне. Порола жёстко, безжалостно, долго и явно очень больно. Пока девушка не потеряла сознание, бессильно повиснув на кольце.
Ингрид гордо заявила: «Я всегда засекаю клиентку – или клиента – до потери сознания. Как это делал дед героя повести одного русского писателя...»
«Алёшу Пешкова» - автоматически ответил он на её незаданный вопрос. «Эта автобиографическая повесть называется Детство. Её написал Максим Горький. Алексей Максимович Пешков...»
Доминатрисса кивнула. «Точно. Ну так вот, все знают, что я секу до потери сознания. Знают – и соглашаются...»
«И она знала?» - удивлённо спросил Колокольцев, кивнув в сторону отключившейся Ирмы.
«Конечно» - улыбнулась домина. «Я её уже не первый раз... обрабатываю. Не бесплатно, конечно – у неё уникальный дар добывать деньги на оплату моих услуг...»
Источник этих денег Колокольцеву был кристально ясен. Домине, по-видимому, тоже. Поэтому оба тактично промолчали.
Ингрид привела клиентку в чувство. Освободила. Помогла подойти к скамье. Дала немного отдохнуть.
А затем резко, хлёстко, приказала ему (словно ударив его бичом):
«Трахни её. Жёстко трахни...»
Он ошалело уставился на неё. Ибо ничего подобного совершенно не ожидал.
Домина неожиданно спокойно (даже бесстрастно) объяснила:
«Ты очень сильно сексуально возбуждён. Тебе нужна сексуальная разрядка. Прямо сейчас. Иначе ты чёрт-те чего наворотить можешь...»
Это было не совсем так, ибо уж чему-чему, а контролю над своими желаниями и эмоциями его в ОГПУ научили зер гут – да и практика была богатейшая, надо отметить. Но определённая сермяжная правда в этом утверждении была, конечно.
«Это во-первых» - невозмутимо продолжала Ингрид. «Во-вторых, ты подсознательно хочешь – очень хочешь - подчиняться женщине. Но ты настолько задавил это желание, что...»
Она грустно махнула рукой.
«... лишаешь себя просто неописуемого удовольствия. Реально неописуемого. Единственный мой приказ, который ты способен выполнить – это изнасиловать Ирму. Реально изнасиловать...»
«Ибо в-третьих» - неожиданно лукаво улыбнулась домина, «она вот уже не один год мечтает, чтобы её изнасиловали. Только вот сказать боится»
Колокольцев бросил быстрый взгляд на девушку. Она кивнула и прошептала:
«Хочу»
И он её изнасиловал. Немедленно. Одним движением преодолел разделявшее их (не такое уж большое) расстояние, схватил за волосы, грубо поставил в коленно-локтевую на скамью, спустил трусы и брюки...
И изнасиловал. Грубо, жестоко, животно изнасиловал. Больше, чем животно (грубое половое насилие животным обычно несвойственно, ибо может помешать продолжению рода). На всю катушку применив знания и навыки, приобретённые в Спецкурсе 7.
Получив мало с чем сравнимое удовольствие. Точно не с обычным («ванильным») сексом. Ибо это было вообще, как говорится, небо и земля...
Девушке это тоже понравилось… причём настолько понравилось, что она вцепилась в него мёртвой хваткой. Настолько мёртвой, что уже на следующий вечер бесцеремонно материализовалась на пороге его берлинской квартиры и ещё более бесцеремонно заявила:
«Теперь я буду у тебя жить… периодически. А ты, когда мне это будет нужно, будешь меня пороть – как ты меня выпорол вчера вечером…»
Он вынужден был подчиниться – ибо у этой внешне хрупкой девчушки оказались стальная воля и пробивная сила локомотива. И инстинкт самосохранения мощностью с силовую установку линейного крейсера.
Ирма Адель Элиза (не Эльза, а именно Элиза) Бауэр родилась в деревне Пазевальк в земле Мекленбург на севере Германии в католической (и потому многодетной) крестьянской семье, в которой кроме неё было ещё четверо детей – два мальчика и две девочки.
Которые все без исключения (как и их мама) были жертвами жуткого домашнего насилия со стороны мужа и отца. Альфред Бауэр регулярно избивал (не порол, а именно избивал) жену и детей.
Причём настолько жестоко избивал, что мать Ирмы Эльза не выдержала и покончила с собой, когда Ирме едва исполнилось пятнадцать лет. Что в конечном итоге привело к катастрофическим последствиям – и для самой Ирмы, и много для кого ещё.
Разумеется, и для самого отца-мужа-насильника, ибо Колокольцев, вскоре после того, как Ирма всё это ему рассказала в их первую ночь в одной постели (в его постели) нанёс визит в Пазевальк.
Разумеется, предварительно подтвердив рассказ девушки в полиции Магдебурга. В результате «герр Квакли пропал»… то есть, пропал Альфред Бауэр. Просто пропал – вышел из дома и не вернулся. Его так и не нашли… впрочем, и не особо искали. Просто вздохнули с облегчением. С большим облегчением.
Когда Колокольцев доложил об этом Ирме, она благодарно кивнула: «Спасибо тебе. У меня младшие брат и сестра… я всё время боялась, что он и их покалечит. Или вообще убьёт – как маму… фактически»
Бояться за жизнь и здоровье своих мелких у Ирмы, увы, были все основания. Ибо после самоубийства жены Альфред Бауэр предсказуемо запил, после чего жизнь детей не менее предсказуемо стала совершенно невыносимой.
Ирма не испытывала ни малейшего желания отправиться вслед за мамой (по своей воле или от руки отца), поэтому очень быстро оставила школу и сбежала аж в Берлин.
Где ей каким-то образом удалось выучиться на медсестру. Впрочем, для умной и физически сильной девушки (закалённой тяжелым крестьянским трудом) это было, наверное, не так уж и сложно.
Но психика её оказалась, к сожалению, повреждена настолько, что она вскоре... двинула в садомазохизм (благо в начале тридцатых годов в столице Веймарской республики возможностей для этого было просто море).
Эротизация домашнего насилия - не самый худшее из возможных последствий, однако Колокольцев (следуя заповеди лучше перебдеть чем недобдеть) на следующей день после их первой ночи вместе под благовидным предлогом затащил её в клинику к своему приятелю Вернеру Блоху – одному из лучших психиатров Берлина.
Тот основательно пообщался с Ирмой (которой тогда едва минуло двадцать)... после чего вздохнул и попросил медсестру проводить девушку в соседнее помещение. Якобы для дополнительных тестов.
Когда за Ирмой закрылась дверь, психиатр ещё более грустно вздохнул и объявил Колокольцеву окончательный вердикт. Точнее, диагноз.
«Я искренне восхищаюсь твоей заботой о ближней своей, но, к сожалению, в данном случае это бесполезная трата времени и сил...»
Ещё раз глубоко вздохнул и пояснил:
«К счастью, твои опасения насчёт того, что она встанет на путь саморазрушения, беспочвенны. Девочка она здоровая, крепкая, к физическим воздействиям приучена, да и с инстинктом самосохранения у неё всё в порядке...»
Он улыбнулся и продолжил:
«... так что обрабатывать её можно сколь угодно долго и жёстко – ни физическому, ни физическому здоровью её это не повредит»
Сделал многозначительную паузу, затем продолжил:
«Проблема не в этом. Проблема... точнее, ужас в том, что это лишь отдаляет неизбежное...»
«То есть?» - удивился Колокольцев.
Психиатр вздохнул. «Сейчас её гнев, ярость, ненависть направлены на неё саму. Но через некоторое время...»
«Она переключится на других?» - обеспокоенно спросил Колокольцев.
Психиатр кивнул: «Неизбежно. Я не лезу в политику, но голова у меня, хвала Господу, работает не только на работе, да и глаза и уши у меня пока что никуда не делись...»
Он запнулся, затем неожиданно бесстрастно произнёс:
«Скорее рано, чем поздно, твои работодатели придут к власти. Максимум через два года – а то и раньше. После чего СА или – скорее – твои СС создадут специализированные концлагеря для женщин. Им потребуются надзирательницы. И твоя Ирма...»
Он снова запнулся.
«... станет одной из первых. И одной из самых жестоких…»
Колокольцев ему поверил. В первую очередь потому, что и сам придерживался того же мнения, о чём регулярно сообщал в Москву. К великой радости своего главного изначального работодателя Иосифа Сталина. Которому были нужны – даже жизненно необходимы – именно такие Ледоколы мировой революции. Большевистской революции.
Ирма работала медсестрой, а подрабатывала элитной проституткой. Скорее, впрочем, наоборот – работала проституткой, а подрабатывала медсестрой. Следы от порки её не беспокоили совершенно, ибо, во-первых, на ней всё заживало ещё быстрее, чем на собаке, а, во-вторых, у клиентов от её разрисованного тела начисто сносило крышу. Так что в результате она стала ещё и больше зарабатывать.
В Колокольцева – которого она, естественно, знала только как Роланда фон Таубе – она была влюблена как кошка, однако совершенно не собиралась отказываться от своего ночного заработка.
Как и переезжать к нему на постоянное жительство, хотя он ей и отдельную комнату предложил и полную компенсацию за потерянный заработок ночной бабочки.
Ибо тогда она ещё слишком ценила свою независимость – пусть и относительную, ибо без его плети (и не только плети) и его нежности в постели она уже не могла жить. Кроме того, ей, как и любой девушке её ещё нежного возраста, был очень нужен квази-отец, за которым она была бы как за каменной стеной. Колокольцев на эту роль подходил просто идеально, хотя был старше её всего на восемь лет.
Он уже тогда спал с женщинами налево и направо, так что считал, что просто не имеет права принуждать её отказываться от секса за деньги с другими мужчинами. Нет, его это не возбуждало – он был ни разу не куколд – он просто принимал это как данность. И относился к этому совершенно спокойно.
Психиатр оказался прав – хотя всё произошло не совсем так, как он предполагал. Через несколько месяцев Ирма честно призналась ему, что хочет попробовать себя в роли домины с чёрными шнурками.
Он уговорил Ингрид взять девушку в ученицы (точнее, банально заплатил – и очень хорошо заплатил ей). После двухмесячного основательного обучения – Ингрид была очень ответственной учительницей – Ирма ушла в свободное плавание.
Стала платной доминой, причём очень быстро стала зарабатывать столько, что совершенно спокойно ушла из проституции (услуги домины обычно асексуальны), нисколько не потеряв в деньгах.
Доминой Ирма проработала чуть более пяти лет, причём после того, как она ушла из борделя, она торжественно и непоколебимо заявила Колокольцеву, что впредь будет ему верна, хотя и понимает, что он просто не сможет ей ответить тем же.
А потом исполнилось пророчество доктора Вернера. В декабре 1937 года нацисты преобразовали концлагерь Лихтенбург в чисто женский лагерь, в который отправляли лесбиянок, сектанток, проституток и прочих «антисоциальных элементов» женского пола.
После двух десятилетий потрясений, которых любой стране легко хватило бы на десятилетие с гаком, в Германии чудовищно жестоких женщин было не просто много, а очень много. Поэтому и конкурс на вакантные места надзирательниц лагеря был… впечатляющий.
Чтобы получить вожделенное место, Ирма совершенно бесцеремонно воспользовалась служебным положением своего возлюбленного. Действительно возлюбленного, ибо она его по-настоящему любила.
Когда он задал ей совершенно естественный вопрос: «Зачем тебе это?», она спокойно и честно ответила: «Мне надоели игры. Я хочу по-настоящему…»
Ему ничего не осталось, кроме как позвонить своему шефу – Лихтенбург входил в систему концлагерей СС, поэтому слово рейхсфюрера было для коменданта законом. И попросить за свою… тогда ещё не совсем понятно кого.
В результате Ирма (которая, надо отметить, и без протекции Гиммлера вполне могла выиграть конкурс, но ей было просто лень) в самом конце 1937 года облачилась в вожделенную серую униформу СС-Хельферин (которая ей на удивление шла) и переместилась на 12о километров к югу от Берлина. И действительно стала одной из первых надзирательниц женского концлагеря.
Где сразу прославилась ужасающей (даже по меркам нацистских концлагерей) жестокостью по отношению к узницам. Настолько ужасающей, что очень быстро заслужила впечатляющее прозвище Фурия Лихтенбурга, а когда в мае 1939 года лагерь был закрыт, а узницы переведены в Равенсбрюк (всего в 90 километрах от Берлина), то и Адская кошка Равенсбрюка.
Теоретически, никакого произвола по отношению к заключённым, в концлагерях не допускалось – за такую самодеятельность очень даже можно было и самой загреметь в тот же концлагерь.
Телесные наказания в концлагерях регламентировались Дисциплинарным кодексом (Lagerordnung), разработанным и введённым в действие легендарным (вовсе не обязательно в позитивном смысле) Теодором Эйке.
Первым комендантом Дахау, который впоследствии возглавил всю систему концлагерей СС, а с началом войны знаменитую (тоже не обязательно в позитивном смысле) дивизию СС «Мёртвая голова». Сформированную из охранников концлагерей.
Дисциплинарный кодекс предусматривал всего два вида телесных наказаний дыбу-страппадо и порку – 25 ударов. Которая назначалась в начале и конце «основного наказания» (8 или 14 дней карцера на хлебе и воде – и лавке без матраца).
Восемь дней карцера и 25 ударов до и после полагались за неподчинение приказу лагерной администрации (или охраннику), несоблюдение лагерной дисциплины и порядка, а также негативные, критические и даже саркастические замечания в адрес охранника.
Аналогичное наказание получали капо за злоупотребление служебным положением, дискриминацию подчинённых узников (в концлагерях СС царило равноправие), а также предоставление лагерной администрации заведомо ложной информации.
14 дней карцера и 25 ударов до и после полагались за выход с территории лагеря без разрешения, отставание от рабочей группы (колонны) на марше (аналогично), критические замечания в адрес НСДАП, нацистского государства, его лидеров, чиновников и организаций, позитивное мнение о марксистах и либералах (и вообще о политических противниках нацистов), а также за передачу «на волю» любой информации о происходящем в концлагере.
Такое же наказание полагалось за хранение запрещённых предметов – инструментов, ножей, и вообще любых предметов, которые могли считаться холодным оружием (сиречь использоваться как таковое).
Согласно Дисциплинарному кодексу, единственным человеком в концлагере, который мог принять решение о телесном наказании, был комендант лагеря. И более никто. За самодеятельность в этой области можно было не только из СС вылететь – но и оказаться по другую сторону стены барака.
Но это теоретически. На практике у коменданта были дела поважнее, чем возиться с проштрафившимися узниками (или узницами), поэтому права на назначение и исполнение наказаний передавались (в соответствии со знаменитых фюрерпринципом) вниз по служебной иерархии – вплоть до рядовых Aufseherin.
Которым последний, 19-й пункт Дисциплинарного кодекса оставлял не то, что лазейку – широченные ворота для такой самодеятельности. Ибо прямо позволял применять «дополнительные наказания», в том числе, и телесные. Иными словами, разрешались любые болевые наказательные воздействия на провинившихся узников – кроме калечащих, разумеется.
В том числе, и печально знаменитая дыба-страппадо (кстати, один из трёх видов пытки, принятых в Святой Инквизиции). Приговорённому к этому наказанию связывали руки за спиной и поднимали за привязанную к рукам верёвку пока его (или её) ноги не отрывались от земли.
Иногда к его связанным ногам привязывали дополнительный груз (впрочем, это случалось нечасто). При этом руки у поднятого на дыбу выворачивались назад и часто выходили из суставов, так что осуждённый висел на вывернутых руках. Висел долго – наказание могло длиться не один час.
Для усиления эмоционального воздействия порка всегда была публичной (как правило, после вечерней поверки). Приговорённых пороли не стоя и не на лавке, а на так называемом коне – внешне практически полностью идентичном одноимённому гимнастическому снаряду.
Заключённого привязывали за руки и за ноги таким образом, чтобы его (или её) голова и торс свисали вертикально вниз, оголённые ягодицы (по которым пороли) кверху, а ноги вниз, только с другой стороны.
Дисциплинарный кодекс устанавливал наказание палками (шпицрутенами или шомполами), однако на практике обычно использовали одолженную на лагерной конюшне плеть. Могли пороть и резиновыми палками – оружием охранников (нередко представлявшими собой стальной прут, залитый в резину).
При каждом ударе приговорённый должен был считать количество ударов, если же он сбивался в счёте из-за боли или считал недостаточно громко, то удар не засчитывался.
19-й пункт трактовался настолько широко (Колокольцев сильно подозревал, что именно ради этого он и был сформулирован), что давала надзирательницам почти неограниченную свободу в назначении и исполнении наказаний.
Достаточную для того, чтобы Ирма и ей подобные (её тёзка Ирма Грезе, её подруга Ванда Бергманн, её коллеги Гермина Браунштайнер, Эмма Циммер, Мария Мандель и многие другие) могли превратить – и превращали - каждое наказание в эмоциональный и физический Ад для заключённых.
Она била несчастных узниц кнутом из проволоки (впрочем, могла и тяжелым ботинком двинуть), травила собаками, по любому поводу награждала пощёчинами, ставила на колени – и на горох, и на стиральную доску, и на канцелярские кнопки, да и просто в грязь; устраивала имитации расстрела (она могла пустить пулю из армейского люгера или «Вальтера» буквально в миллиметрах от головы узницы).
Могла подвесить за волосы – надолго, в любую погоду гонять нагишом по территории лагеря (под улюлюканье охранников-мужчин), морить голодом, заставить заниматься тяжёлой, унизительной и бессмысленной работой. По данным информаторов гестапо, просто обожала бастинадо – порку по пяткам.
До смерти никого никогда не забивала (за это по её прекрасной головке её бы точно не погладили – чрезмерная жестокость в концлагерях пресекалась решительно), а вот до потери сознания (и до крови) практически всегда.
Формально охранники концлагеря (всегда мужчины из СС-Тотенкомпф) надзирательницам не подчинялись, ибо подчинение мужчины женщине в до мозга костей патриархальном Третьем рейхе было просто немыслимым.
Фактически же Ирма обладала странно-колдовской, магической властью не только над охранниками, но и над администрацией концлагеря, включая самого коменданта – штандартенфюрера (полковника) СС Гюнтера Тамашке.
Поэтому она запросто могла приказать (и часто таки приказывала) охранникам насиловать узниц-лесбиянок, дабы «выправить сексуальную ориентацию». Причём настолько часто, что изнасилование для несчастных женщин, которым не повезло родиться (или стать) такими было чуть ли не ежедневным кошмаром.
Многие не выдерживали – вешались, бросались на проволоку под током, пытались бежать, прекрасно понимая, что за побег предусмотрено единственное наказание – виселица.
Во внеслужебное время Ирма позволяла себе носить весьма откровенные наряды, прекрасно зная, что она неприкосновенна. Хотя её хотели все без исключения мужчины в лагере, она принадлежала только одному – Колокольцеву (разумеется, даже не поинтересовавшись мнением последнего на этот счёт).
Её попытались изнасиловать лишь однажды – у какого-то шарфюрера реально сорвало крышу. Ирма ловко выскользнула из его лап, после чего спокойно и безжалостно сломала ему руку и сильнейшим ударом... нет, не кованого ботинка, а обычной женской туфли выбила незадачливому насильнику коленную чашечку.
После чего спокойно позвонила из приёмной коменданта... Колокольцеву на работу, бесстрастно доложив об инциденте. Колокольцев отреагировал мгновенно – шарфюрер не только лишился погон и петлиц СС, но был с позором изгнан из «чёрного ордена», а затем вообще оказался в другом концлагере. В Дахау. В качестве узника.
Колокольцев прекрасно понимал, что Ирма, хотя и любила его, но откровенно им пользовалась. И как личным алготерапевтом, и как ходячим кошельком (он был совладельцем достаточно крупной торговой фирмы, чтобы быть долларовым мультимиллионером).
И как совершенно непробиваемой «крышей», ибо ни один комендант концлагеря в здравом уме и твёрдой памяти (а иных в Тотенкомпфе не держали) не будет конфликтовать с личным помощником рейхсфюрера СС по особым поручениям.
И как личным… исповедником, наверное. Ибо перед каждой поркой (точнее, алго-сессией), которая у неё была каждые две недели, она очень подробно рассказывала ему всё, что с ней происходило в лагере за эти две недели.
Включая подробное описание всех её… алго-подвигов за это время. Причём вовсе не потому, что она хотела быть наказанной за свои… художества, ибо совершенно не считала, что она делает что-то предосудительное. Просто, как каждой женщине, ей нужно было периодически выговориться.
Он порол её по всему телу… то есть, по тем местам, которые позволял фундаментальный принцип физической безопасности (с этим у него было строго). Верхняя часть спины, ягодицы, внутренняя, внешняя и передняя сторона бёдер. Этого вполне хватало, чтобы засечь её до потери сознания (она сама это просила) плетью, не сильно отличавшейся от той, что она юзала в концлагере.
Во время порки она тяжело дышала, стонала, иногда вскрикивала, по её щекам текли слёзы – иногда ручьём, иногда потоком – но она никогда не кричала. Он ни разу не спросил её, почему, но она однажды сама мрачно объяснила:
«Отец приучил не кричать… что б ему вечно гореть в Аду…»
В отличие от всех прочих его женщин (и её заклятой подруги Ванду Бергманн, которая при первом же удобном случае залезла к нему в постель), Ирма с самого начала их отношений дала ему понять, что рано или поздно поведёт его под венец.
И действовала соответственно. Ей полагались два выходных в неделю и ежегодный двухнедельный отпуск. Которые она всегда проводила... правильно, на его вилле в Ванзее (благо на дорогу уходило максимум два часа).
Всё остальное свободное время она использовала для того, чтобы завоевать душу, разум и сердце своего возлюбленного. Она знала, что он родился и вырос в России, поэтому выучила до уровня свободного владения его родной русский. Не самый простой язык для изучения.
Ей понравилось – и она вскоре добавила английский и французский. Он рассказал ей о маме-циркачке и она твёрдо решила соответствовать – ибо, как известно, жена обязательно должна быть лучше, чем мама. И не только на кухне.
Поэтому начала... с тира. Выбив сто очков из ста с 25 метров из «парабеллума» и двух «Вальтеров» - полицейского РР и компактного РРК. Затем выбила ровно столько же – только уже на ста метрах из карабина Маузера. Стандартного пехотного оружия вермахта и ваффен-СС (ну, и Тотенкомпфа, конечно).
А затем начала творить чудеса. Реальные чудеса. С тридцати метров положила «в яблочко» все тринадцать пуль из табельного «Браунинга Хай-Пауэр» Колокольцева. Из другого табельного оружия – только уже своего люгера – пустила все пули в подброшенные монеты.
Потом метров так с двадцати сбила влёт пяток ворон. А под конец нарисовала на мишени (с 50-метровой дистанции) восьмёрку из МР-28. Стандартного автомата Тотенкомпф.
Хотя Ирма не закончила даже среднюю школу, она была на удивление прекрасно начитана и поэтому оказалась неожиданно интересной собеседницей. Её вкус в одежде, духах и макияже был безупречен (видимо, сказывалось влияние госпожи Ингрид, которая её довольно долго... обрабатывали); она прекрасно готовила (неудивительно для девушки из крестьянской семьи)... а в постели была просто яростно-великолепна.
Однажды она повернула его к себе, заглянула ему в душу бездонно-голубыми, почти васильковыми глазами и медленно отчеканила:
«Однажды я стану твоей женой. Да, у тебя есть и другие женщины, которые тебя любят, но ни одна из них не встанет между тобой и Смертью. А я встану. И не промахнусь...»
Он это знал. Ибо – хотя она ему это никогда не рассказывала – читал отчёт о её... другой эскападе. Отчёт, который попался ему на глаза... весьма предсказуемым образом.
Каждый раз после его возвращения из очередной длительной командировки, его помощник унтерштурмфюрер Зайдель вываливал ему на стол внушительную пачку телефонограмм от коменданта концлагеря, в котором на тот момент служила Ирма. Со слезными просьбами сделать хоть что-нибудь, чтобы унять эту адскую фурию, которая вот-вот весь лагерь ко всем чертям разнесёт.
Поскольку иметь дело с этой фурией даже в гестапо хотел чуть меньше, чем никто, рапорты автоматом пересылали на самый верх – рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Помощником по особым поручениям которого и служил Михаил Колокольцев (то есть, извините, Роланд Таубе).
Гиммлеру было, понятное дело, не до какой-то там СС-Кригсхельферин, поэтому он немедленно пересылал с курьером соответствующий рапорт Колокольцеву с краткой резолюцией: «Разберись!»
Колокольцев разбирался – быстро и эффективно. Правда, хватало этого ненадолго. Ему это уже начало порядком надоедать... как вдруг он получил фельдъегерской почтой от Гейдриха документ совсем иного содержания.
С началом войны появилась настоятельная необходимость для комендантов концлагерей быстро добираться до Берлина, а для курьеров и офицеров РСХА – в обратную сторону. Поэтому вблизи каждого мало-мальски крупного лагеря оборудовали аэродром. Небольшой, но вполне себе работоспособный.
По безжалостному «закону больших чисел», который, несмотря на несомненное мастерство пилотов и механиков люфтваффе, продолжал действовать, однажды случилась беда.
При посадке надломилась стойка шасси небольшого двухмоторного транспортника Siebel Fh 104, который вёз курьера из Берлина с каким-то очень важным пакетом для коменданта лагеря.
Снеся шасси, машина грузно, всей своей двухтонной тяжестью рухнула фюзеляжем на землю, проползла, высекая из грунта веер ярких искр, несколько десятков метров вперёд — и загорелась! А двери и люки, как назло, заклинило...
К счастью для пилотов и курьера, неподалёку находилась... правильно, Ирма Бауэр. Не теряя ни секунды, она бросилась к горящему самолёту. Ибо с секунды на секунду должны были взорваться бензиновые баки и крупнокалиберный боекомплект бортовых пулемётов MG-131.
Ирма вместе с присоединившимися к ней охранниками лагеря взломала аварийные люки (помогла крестьянская закалка), решительно залезла в полыхающую жарким пламенем машину, помогла зажатому в искорёженной кабине экипажу и ошалевшему курьеру выбраться на волю, а затем оттащила оглушённых людей — как говорится, «с помощью такой-то матери» — на безопасное расстояние.
Самолёт взорвался через считанные секунды. Ирму и охранников наградили Крестами за военные заслуги второй степени. Ибо на Железный крест никто из них, будучи не на фронте, права не имел. Охранники, будучи формально военнослужащими, получили ордена с мечами, а Ирма, будучи формально гражданским лицом, без мечей.
Но поскольку о концлагерях уже давно говорить публично в рейхе было не принято, награды вручили на закрытой церемонии. Вручил лично рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер – в присутствии генерального инспектора люфтваффе Эрхарда Мильха.
Когда Колокольцев спросил у Ирмы, почему она об этом не рассказала даже ему – и никогда не носила награду на своей форме СС-Кригсхельферин, она ответила коротко и просто, пожав плечами:
«Я лишь выполняла свой долг – только и всего».
Однажды, после того, как она пришла в себя после очередного истязания – к порке в тот день она попросила добавить много что ещё – она сказала ему:
«Ты возьмёшь меня в жёны не только потому, что я без колебаний встану между тобой и Смертью и не промахнусь. А ещё и потому, что мы с тобой одной… плоти, наверное. В духовном смысле плоти. Мы оба вышли за пределы нормального мира – я после того, как стала работать в Лихтенбурге, ты… я не знаю, почему…»
И тогда он рассказал ей… нет, не всё, конечно. Но самое главное – про Преображение и про Спецкурс 7. Разумеется, не сообщив, где конкретно он проходил этот спецкурс.
Ирма очень внимательно выслушала, затем глубоко вздохнула, как ни странно, вообще проигнорировав его Преображение в людена: «Значит, мы с тобой ещё более родственные души, чем я думала, хотя я чувствовала что-то близкое к тому, что ты мне рассказал о своём спецкурсе…»
Он удивлённо посмотрел на неё. Она объяснила: «Я никакой не экстрасенс, хотя моя прабабушка, говорят, была сильной колдуньей. Но тёмную сторону человека я чувствую - если она достаточно сильная, конечно»
Перевела дух – и продолжила: «У тебя она достаточно сильная. Я общалась и с убийцами – твоя любовница Ванда уже не одну девушку в лучший мир отправила, да и других хватает; и с насильниками – этого добра тоже достаточно. У тебя есть что-то и от тех, и от других…»
Затем усмехнулась: «У меня, конечно, количество – я почти каждый день истязаю, нередко не одну… зато у тебя качество. Я всё же смертные приговоры в исполнение не приводила… а ты и мужчинам, и женщинам…»
Впрочем, он тоже её использовал. Ибо кроме своих прочих достоинств, она обладала феноменальной, почти фотографической памятью. И поэтому регулярно снабжала его детальнейшей информацией о концлагерях, в которых работала – Лихтенбурге и Равенсбрюке.
А он не только отправлял эту информацию Сталину (который весьма эффективно её использовал в информационной войне с нацистской Германией), но ещё и использовал её (и, разумеется, своё служебное положение и связи), чтобы вытаскивать обречённых женщин из этого Ада на Земле.
Его стараниями к маю 194о года по маршруту концлагерь-Берлин-Париж-Мадрид (каудильо Франко был его другом ещё со времён гражданской войны в Испании) или –Дублин проследовали двадцать две женщины.
Капля в море, конечно – но всё же лучше, чем ничего. К тому же он всегда помнил цитату из Мишны - древнееврейского религиозно-юридического сборника, которую его в некотором роде учитель раввин Шломо Бен-Барух постоянно повторял: Кто спас одного человека, спас всё человечество.
И любимую заповедь сестры Моники – его школьной учительницы, которую он спас в августе 1920 года в Белостоке от чекистской пули: Любовь побеждает смерть…
Хельга была совсем другой – к тому же, несовершеннолетней; поэтому её шансы на то, чтобы стать его женой, были равны нулю. Да она к этому и не стремилась, ибо даже будучи его законной женой, не смогла бы жить в «нормальном» мире.
Но всё равно он чувствовал, что она была ему очень близким и даже родным человеком – в чём-то даже более родным и близким, чем Ирма. И ещё он чувствовал, что им обоим было нужно практически одно и то же – хотя и по совершенно разным причинам.
Ирму нужно было регулярно пороть и истязать, чтобы она могла элементарно выжить, а Хельгу – чтобы она смогла полностью реализовать свой творческий потенциал. Он это знал, но всё равно не мог заставить себя её выпороть прямо сейчас, хотя с эмоциональной, духовной и вообще психологической точки зрения ей это было очень нужно.
Не мог и потому, что она была несовершеннолетняя хронологически – а для него это имело очень большое значение; и потому, что она просто очень устала – полученных за сегодняшний день впечатлений в нормальной жизни ей за глаза хватило бы на месяц – а то и на целый год.
Поэтому он твёрдо решил, что сейчас он просто её внимательно выслушает; она заснёт и проснётся в его объятьях – влюблённой женщине (уже женщине) это очень важно… а завтра он сдаст её с рук на руки Марте, которая и примет все решения.
Марте Эрлих (она же Мария Орсич), женщине-людену; основателю и руководителю Общества Вриль; одной из теневых лидеров Общества Туле и лидеров Общества Чёрного Солнца… его любовнице и одной из четырёх женщин, которым он без колебаний доверил бы собственную жизнь (тремя другими были Ирма Бауэр, её заклятая подруга Ванда Бергманн и Сара Бернштейн).
Хельга Лауэри спокойно продолжала свой рассказ о порке: «Я подумала – и согласилась. Матильда ещё раз спросила меня, буду ли я сейчас спокойно лежать и покорно, без сопротивления и протестов принимать порку, даже если она будет долгой, сильной и очень болезненной. Я дала слово, что буду…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «Матильда нежно погладила меня по голове, поблагодарила за правильное решение и сказала, что она будет со мной всю порку – от начала до конца – и что будет гладить меня по голове и по спине, чтобы мне было психологически легче
Затем ещё раз нежно погладила меня по голове, вышла в другую комнату, где находились мои родители и пригласила их в спальню, где я лежала на кровати голая, привязанная и теперь уже покорная. Видимо, показала на меня – я этого, естественно, не видела и сказала, что она со мной обо всём договорилась, и что меня можно пороть столько, сколько они сочтут нужным.
Родители поблагодарили её, мне ничего не сказали – впрочем, другого я и не ожидала – отец снова взял ремень и приступил к порке. Сначала он порол меня немного неуверенно, но потом, под чутким руководством Матильды, которая его корректировала – несколько раз сказала ему, что нужно бить сильнее и чаще, чтобы мне было больнее – вошёл в ритм… и вот тогда мне стало почти нестерпимо больно.
Если бы не Матильда, которая всё время гладила меня по голове и спине, я, наверное, порвала себе голосовые связки, крича… даже вопя от боли. А так особо не кричала – только вскрикивала, когда удар был особо сильным и болезненным…
Под конец он разошёлся, и я подумала, что он меня сейчас забьёт до потери сознания. К счастью, Матильда его вовремя остановила и сказала, что на сегодня – для первого раза – по ягодицам достаточно. Помогла мне отдышаться, приласкала, дала отдохнуть, а сама отправилась на кухню
Когда вернулась, сказала мне, что очень важно, чтобы меня и мама порола тоже. Я подумала – и согласилась, ибо это звучало разумно. Она сказала, что сейчас меня мама выпорет… точнее, высечет по спине верёвкой. Просто потому, что больше нечем… ну, а потом будет сечь уже розгами, которые мы будем готовить вместе – ибо это сближает…»
Колокольцев кивнул: «Сближает. Даже очень сближает». И добавил: «Верёвка – нормальный инструмент, правда, совсем другой, чем розги. Им много где пороли – в частности, в России»
Сделал небольшую паузу – и рассказал: «Порка веревкой – линьком - и сделанными из неё ударными инструментами известна на Руси очень давно. Линьком, веревкой толщиной примерно с палец, длиной сантиметров в семьдесят и с узлом на конце пороли на российском императорском флоте не один век...
Это наказание считалось даже гораздо более тяжелым, чем порка батогами (это очень толстая розга диаметром в пару сантиметров). Еще более тяжелым наказанием считалось наказание кошкой – многохвостой верёвочной плетью.
Применяли и кнуты, сделанные из веревки (так называемые шлёпы), но в церковной среде. Именно веревочным кнутом пороли провинившихся православных батюшек. В умелых руках порка веревочным кнутом не менее болезненна, чем кожаным, но почему-то считалась менее позорной...»
«Ты порол верёвкой?» - с интересом спросила Хельга. Он покачал головой: «У нас чем пороть – и вообще какие инструменты использовать, решает всегда Ирма, а она очень консервативная и совершенно не склонна к экспериментам. Обычная кожаная плеть её вполне устраивает…»
Девушка кивнула – и продолжила: «Сначала меня несколько раз ударила Матильда, чтобы показать маме, как меня нужно пороть. Стегала больно –хотя не так, как отец ремнём, конечно – он меня со всей дури лупил… достала я его совсем, наверное…»
Колокольцев неожиданно рассмеялся: «Ну что ты хочешь от дуболома из СА – они только со всей дури и могут. Вот СС – это совсем другое дело…»
Она неожиданно лукаво улыбнулась: «Вот поэтому я и хочу, чтобы ты меня порол – ты же офицер СС…». И уверенно пообещала: «Всё равно будешь меня пороть – не отвертишься…»
«Посмотрим» - усмехнулся он. И вдруг неожиданно понял, что это очень даже реальная перспектива. Ибо Марта запросто может подкинуть ему такую подлянку – с этой, извините, стервы станется…
Хельга продолжала: «Мама взяла верёвку, первые несколько ударов у неё получились слабенькими, но потом она вошла во вкус и под конец так меня отстегала, что я закричала…»
Колокольцев пожал плечами: «Верёвкой по спине, если хорошо приложить, точно больнее будет, чем ремнём по пятой точке. Ремень только выглядит грозно – на самом деле это не такой уж и болезненный инструмент…»
И тут же задал совершенно естественный вопрос: «Ты помнишь, сколько ударов тогда получила?»
Девушка вздохнула: «Я не считала. По ягодицам немного больше ста, я думаю… по спине где-то сорок… или чуть меньше…»
И продолжила: «Когда Матильда решила, что достаточно, она остановила маму, снова бесцеремонно выставила родителей из спальни, освободила меня от верёвок, тщательно намазала мои иссечённые спину и ягодицы какой-то сильно пахучей секретной мазью – по её словам вообще чудодейственной, дала выпить сильный анальгетик – мне сразу основательно полегчало – и долго… даже очень долго меня ласкала…»
Глубоко (ему даже показалось, что с наслаждением) вздохнула – и продолжила: «А потом продолжила… наставлять меня на путь истинный. Сначала она сказала, что если меня правильно пороть – а она обеспечит, чтобы мои родители меня пороли грамотно – то для меня не будет никаких негативных последствий. Ни физических, ни психологических… тем более, что у них осталось совсем немного времени, чтобы меня пороть…»
Он удивлённо посмотрел на неё. Она объяснила: «Меня первый раз пороли… числа пятого или шестого января. Мой день рождения пятнадцатого марта, так что у них действительно оставалось чуть больше четырнадцати месяцев до моего совершеннолетия, когда они уже больше не смогут меня пороть без твоего согласия…»
«Которое ты, естественно, им не дашь» - закончил за неё Колокольцев. Она неожиданно задумчиво вздохнула: «Честно говоря, я не знаю, что было бы, если бы они меня не сдали в психушку, а продолжили регулярно пороть…»
И продолжила: «Матильда сослалась на свой опыт…»
Колокольцев аж расхохотался: «Кто бы сомневался…». Она удивлённо посмотрела на него и продолжила: «Она сказала, что её родители пороли шесть лет – с двенадцати до восемнадцати…»
«И как часто?» - заинтересованно осведомился он. Хельга пожала плечами:
«Она сказала, что у них не было никакой системы. Они пороли её даже не за провинности – как ни странно, они её вообще практически не наказывали – а просто, когда считали нужным. В среднем раз в три недели где-то; иногда чаще, иногда реже…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «Матильда сказала, что никаких негативных последствий порки для неё не было. Ни физических – родители её раз в полгода отправляли на обязательный медосмотр…»
Колокольцев с уважением кивнул: «Разумно. Заботились, значит»
«… ни психологических. Она закончила берлинский Университет Фридриха Вильгельма – философский факультет; у неё хорошая работа – она преподаёт литературу в старших классах школы; вышла замуж, родила и воспитала дочь – та сейчас замужем и ждёт ребёнка…»
Он снова кивнул: «Похоже, что действительно не было». Хельга продолжала:
«По словам Матильды, у неё были очень хорошие отношения с родителями, они практически не ссорились, жили дружно, заботились друг о друге…»
«Такое бывает в семьях, где порку практикуют с любовью к ребёнку…»
Она пожала плечами: «Наверное». И продолжила: «Она сказала, что справедливость требует, чтобы я признала, что была неправа; что совершенно напрасно сопротивлялась порке, отказалась раздеваться и ложиться, не позволяла себя раздеть, дёргалась во время порки…»
Колокольцев задумчиво покачал головой: «Спорный вопрос. Очень спорный». Девушка продолжала: «Я согласилась. Матильда сказала, что я должна быть наказана за своё непослушание. Я подумала, вздохнула и согласилась…»
Сделала небольшую паузу – и продолжила: «Она сказала, что я должна буду – как есть, голая – прийти к моим родителям, встать перед ними на колени и, глядя в пол, признать, что я была неправа, что я вела себя просто ужасно, и что я за это должна быть наказана…»
«Ты так и сделала, я правильно понимаю?» - улыбнулся он. Она вздохнула: «Да, именно так я и сделала»
«И что родители?» - заинтересованно спросил он. «Как они тебя наказали?»
Она снова вздохнула: «Мама мне сразу влепила пощёчину. Хорошо так влепила – у меня аж голова закружилась. Я дёрнулась – меня никогда раньше даже пальцем не трогали, не говоря уже о том, чтобы по лицу… но Матильда жёстко потребовала, чтобы я подставила другую щёку - и подставляла, пока мама не остановится…»
«И ты подставляла?» - не столько спросил, сколько констатировал он. Она кивнула: «Подставляла, конечно – куда ж деваться… Я же обещала подчиняться, слово дала, так что приходилось выполнять обещание…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «Мама влепила мне… почти двадцать оплеух – у меня потом щёки ещё долго были пунцовые… почти алые. Потом насыпала горох на пол – и мне пришлось простоять… больше часа, наверное…»
«И что потом?» - заинтересованно спросил Колокольцев.
Хельга пожала плечами: «Когда пришло время следующей порки, мы поехали на Халензее – это озеро как раз в нашем районе. Там вместе нарезали прутьев ивы - она любит воду, и возможно, поэтому её ветки всегда гибкие и достаточно тяжелые. И потому порка ими гораздо болезненней…»
Он задумался, затем кивнул: «Пожалуй». Она продолжала: «Дома приготовили розги – они получились длинные, чуть ли не в полтора метра…»
Он снова кивнул: «Стандартный размер для порки взрослых… впрочем, ты уже тогда была совсем взрослой психологически…»
Она вздохнула: «Увы…». И продолжила: «Розги приготовили по классическому рецепту - распарили в горячей воде, а затем поместили в бочку – отец где-то достал настоящую деревянную бочку – с рассолом…»
Колокольцев кивнул: «Классика ударного жанра. И набухают гораздо лучше, и дезинфицирует, и больнее гораздо, ибо соль попадает в рассечённую кожу…»
И спросил: «Ты, конечно, активно участвовала в процессе?»
«Конечно» - улыбнулась девушка. И добавила: «Матильда внимательно следила за тем, чтобы розги не получились бархатными; чтобы остались неровности – так больнее…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «Примерно через сутки, когда розги были готовы, Матильда пришла к нам, взяла меня за руку и привела в спальню. Сама, без приказа, разделась догола, легла на живот, вытянулась в струнку. Матильда меня привязала – очень аккуратно, но так грамотно, что я и пошевельнуться не могла, затем взяла розгу и стала показывать маме, как меня пороть…»
«На твоём теле, разумеется?» - улыбнулся он. Она рассмеялась: «Конечно, на моём теле… точнее, на моей спине. Не на подушке же…»
И продолжила: «Дала – ударов десять, по-моему. И вертикальных, и с оттягом – от этих боль вообще страшная. Мама сказала, что всё поняла, взяла розгу – мы сделали достаточно толстые, чтобы можно было по одной использовать – и приступила к порке. На этот раз она освоилась быстро и влепила мне… ударов тридцать, наверное. Последние десять… нет, даже пятнадцать, я кричала почти непрерывно. Матильде это понравилось, да и маме тоже…»
Перевела дух – и продолжила: «Потом порол отец… тоже где-то сто ударов мне вкатил. Последние десятка… да чуть ли не три я просто орала – он во всю силу меня лупил… точнее, бил…»
Сделала небольшую паузу – и продолжила: «Когда порка закончилась, Матильда освободила меня от верёвок, нежно погладила по голове, сказала, что я молодец, что я очень хорошо держалась… и что меня обязательно нужно пороть, причём регулярно пороть. Как можно чаще – и ещё сильнее, и больнее, чем сегодня. Чтобы боль была нестерпимой практически, чтобы мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы выдержать…»
Он кивнул: «Известный подход. Боль должна быть выше психологического предела, но ниже физиологического. Самый жестокий, но самый эффективный»
Хельга вздохнула – и продолжила: «Тогда я не придала значения её словам, но потом я поняла, что она была права – совершенно права. Меня действительно нужно было очень сильно, долго, и очень больно пороть – для моего же блага…»
Колокольцев удивлённо посмотрел на неё. Она объяснила: «Первые… где-то три порки мне было просто очень больно. Я не чувствовала ничего, кроме жуткой, запредельной, нечеловеческой боли во время порки – и колоссального облегчения после неё…»
«А потом?» - в высшей степени заинтересованно осведомился он.
«А потом» - эхом ответила Хельга, «потом… где-то после четвёртой-пятой порки, я поняла, что у меня резко усилились творческие способности. Что порка… точнее, боль – это мощнейший стимулятор моего творчества…»
Он кивнул: «Неудивительно. Психологически, боль – всего лишь усилитель, который усиливает доминантную составляющую в человеке. Твоя доминанта – творчество, поэтому…»
Он развёл руками. Она кивнула – и продолжила: «Три из восьми картин – лучшие мои картины; музыку, которую ты слышал; и свои лучшие стихи я написала за те полтора месяца, что меня пороли. Поэтому да, я не сомневаюсь, что меня обязательно нужно пороть – и вообще истязать…»
Колокольцев грустно усмехнулся: «А потом ты сдуру сыграла свою музыку родителям…»
Она кивнула: «Сдуру, именно сдуру. Расчувствовалась… я была им просто бесконечно благодарна… Матильде тоже, конечно…»
И неожиданно улыбнулась: «Хотя, наверное, это было неизбежно…»
«Почему?» - удивился он. Она объяснила: «Последние два раза меня пороли уже плетью. Стоя – меня привязали за руки к крюку от люстры под потолком, между ного табурет поставили, положив его на бок… и секли по бёдрам, ягодицам, спине…»
Глубоко вздохнула – и продолжила: «В общей сложности, я получила около двухсот ударов – только по спине около ста. Еле выдержала… но улетела. Совсем улетела – в такие прекрасные дали, что я вообще не хотела, чтобы порка прекращалась…»
Он кивнул: «У флагеллянтов – и вообще мазохистов…в смысле, пассивных алголагников…»
Она кивнула в ответ: «Я слышала этот термин… в психушке. Это те, кто любит получать боль?»
«Да, именно так» - подтвердил Колокольцев. И продолжил: «У них это называется сабспейс. Ощущение восторга, радости, счастья и тому подобных ощущений, потере чувства времени и реальности…»
Хельга пожала плечами: «Не совсем так, но близко к тому, что я ощущала». И продолжила: «После второй порки я действительно потеряла… ну, если не ощущение реальности, то элементарную осторожность. Сыграла им… и уже через три дня оказалась в психушке»
Колокольцев мрачно усмехнулся: «Причём понятно, почему – их эта музыка настолько напугала, что у них вообще крышу снесло от страха. А поскольку ты теперь у них прочно ассоциировалась с твоей музыкой…»
«… то они меня и закатали» - грустно закончила она за него. Он глубоко вздохнул – и нежно поцеловал её в затылок: «Теперь спать, моя девочка. Завтра ты будешь уже в своём мире, у друзей. У очень могущественных друзей; настолько могущественных, что там тебя никто не сможет обидеть…»
Она в ответ нежно поцеловала его в губы и прошептала: «Спасибо, любимый. Благодаря тебе, у меня сегодня был самый лучший день в моей маленькой жизни»
Глубоко вздохнула – и мгновенно погрузилась в сон.
Утром они проснулись, умылись, позавтракали – и он отвёз её на Виллу Вевельсбург. Отвёз, хотя до виллы было ровно четверть часа пешком… впрочем, это если без её тяжеленного чемодана с книгами – и весьма громоздкого чемодана с одеждой и прочими вещами. Картины – по просьбе Хельги – остались у него.
Дверь открыла Марта, которая, окинув взглядом девушку, довольно улыбнулась: «Вижу, что нашего полку прибыло. Я Марта. Марта Эрлих. А ты, насколько я поняла, Хельга Лауэри…»
Девушка кивнула: «Да, это я». И улыбнулась: «А я видела Ваш портрет в одном эзотерическом журнале. Только там у Вас другое имя – Мария Орсич… или это были не Вы?»
Марта рассмеялась: «Нет, это была я… в моей прошлой жизни. Так что можешь меня называть Марией – я откликаюсь…»
Хельга покачала головой: «Да нет, Марта меня вполне устраивает…»
Повернулась к Колокольцеву, нежно обняла его за шею и с надеждой спросила: «Мы ведь ещё увидимся, правда?»
Он нежно обнял её, ласково погладил по голове: «Конечно увидимся. До моего дома тебе всего четверть часа быстрой ходьбы, так что в любой момент. Главное, чтобы я был в Берлине, так что лучше сначала позвонить…»
Она нежно и страстно поцеловала его в губы, вздохнула – и отстранилась. Марта ловко подхватила её чемоданы и улыбнулась: «Пойдём, милая. Добро пожаловать в твой новый мир. В мир, где ты будешь в безопасности – и счастлива…»
Они исчезли за дверью виллы. Он вздохнул – и направился к своему БМВ.