Зубарово

Post Reply
User avatar
Anna
Posts: 749
Joined: Thu Dec 06, 2018 5:04 pm
Has thanked: 996 times
Been thanked: 329 times

Зубарово

Post by Anna »

1. Бунт

Поздно проснулся помещичий дом. В нем было тихо. Сквозь плотно задернутые занавески мягко струился солнечный свет. Из сада едва слышно доносилось беспечное чириканье воробьев. И от этого легкого, суетливо-радостного, ничем не омраченного чириканья не хотелось поднимать с подушки сонной головы. Хорошо лежать в солнечной полутьме под атласным одеялом, отодвигая мысли о дневных заботах в сторону. Да и спешить, собственно некуда. Все работы: у амбаров, во дворе, в поле, в виннице, на суковальне -–подобно заведенным часам, шли своим чередом. Другое дело, как они шли.

В поместье Зубарово царила беспечность, если не сказать хуже. Хозяева давно уже не ощущали той прибыли, какая была ранее.

Привыкшие находится под слабой десницей барыни Ольги Никитичны, женская часть дворни отличалась распущенностью, ленью и своеволием. Старшей над ними состояла ключница Акулина. Под её непосредственным началом были несколько приближенных служанок – старостиц. Одна командовала скотницами, другая кружевницами. Каждую из этих старостиц имела право сечь только Акулина. Они же в свою очередь, получив от дородной Акулины по десятку-полтора горячих, вымещали зло на остальных, отплачивая им той же монетой.

Акулину бил муж, она в отместку старостиц, те своих подручных. Так и жили. Бабы вообще были подчиненнее мужиков, чего и требовал Домострой. Кроме того, что крепостную била такая же крепостная, а также барыня и вольные, ей еще доставалось и от мужа. И коль скоро мужиков в то время, тоже не особенно было принято жалеть, они с досады напивались и колотили жен, чем ни попадя, особенно «дураком». Такой древний порядок редко возбуждал волнения, т.е. не расходился с общими понятиями и поддерживался церковью.

Большая часть мужиков время проводила праздно. Даже самые мастеровые работали умеренно, зато совсем не умеренно бражничали. Отсюда и прорехи в хозяйстве.

Когда летом в Зубарово возвратился с войны брат барыни Алексей Никитич, все стало по-другому.

Сначала бравый гусар проникся к Акулине.

- Хочу тобой обладать, жаждать тебя как кобель хочет сучку! – без всякого стеснения начал он.

Его пламенное желание не отступало перед убеждением, что простой деревенской девушке, может быть неприятны его нетерпеливые ласки. Что она может протестовать перед постыдным унижением. Но с Акулиной этого не произошло. Она сама заворковала около офицера, быстро лишила его сапог, мундира и прочее. Полураздетый гусар ласково и настойчиво увлек ключницу в свою комнату. Подхватил её на руки. Рослая, выше его девушка, казалась пушинкой в ту минуту. Гусар был как никогда силен и горд быстрой победой.

Скрывшись от людских глаз, Акулина сама стала проявлять нетерпение. Было невероятно хорошо вытянуться в постели, ощущая сладостные объятия прекрасного молодого тела. Прижаться к обнаженной груди губами, ощущая на себе искательное движение мягких бедер.

- А засажу-ка я тебе по самые яй…

- Не торопись, милый! Какой ты сильный, как мне хорошо, - разливала она незаслуженный бальзам похвалы.

Акулина затеребила пальцами его мужскую плоть, да и щекой сползла до самого живота. «Достоинство» отзывчиво зашевелилось. В нем точно скрытая пружина отпустилась. С огромным желанием и повелительной силой гусар распластал девушку по постели и пронзил встречное ложе, будто на пику врага насаживал. Акулина, стараясь догнать его в вожделении, со счастливыми стонами задвигалась навстречу его движениям, обвилась вокруг, вскрикнула, замотала головой и распущенными волосами по подушке…Вершину наслаждения им удалось покорить одновременно.

Отдыхая, ключница без утайки поведала обо всех заботах, тяготах и сплетнях в Зубарово. Мол, девки ленивы и нерасторопны, как валенки. Мужики пьют беспросветно: «Драть их надо, а барыня, сестрица ваша, дюже добрая».

- Посечем, посечем, милая, всему свое время.… А сейчас иди ко мне, Акулинушка…

Его тонкая колбаска снова стала набухать. На глазах превращалась в крупнокалиберную пищаль. Она, словно магнитом опять потянулась к заветной норке. Акулька, озорничая, перехватила её. Пищаль обернулась мощной мортирой, затем пушкой и принялась назойливо тереться у низа живота.

- Ишь, скорый какой, за вход денежку платят, - улыбнулась ключница.

- Ах ты, язва, ах ты, негодница,- с веселым возмущением подхватил гусар.

Неожиданно, он положил голую Акульку животом к себе на колени и стал нашлепывать по попке как нашкодившего ребенка.

- Если девочка не слушается, её наказывают а-та-та, - приговаривал он тоном увещевающего дьячка.- Вот отлупил тебя, и на душе легче стало. Как все в мире устроено, что грешно, то и сладко.

- Так ли? Вижу, не до конца сладко, поди?

Ослабшая было пушка, превзойдя все ожидания, превратилась в царь-пушку и вновь заставила девушку извиваться, бурно вздыхать и кончить вместе с ним долгим стоном изнеможения.



Наутро железной рукой бравый гусар принялся наводить порядок. Старалась не отстать от брата и барыня. В хату горького пьяницы нагрянули рослые, отъевшиеся на барских хлебах гайдуки.

- Ну? – спросил один из них.

- Нема у меня грошей, - проговорил в испуге крепостной.

Гайдуки схватили его и вывели во двор. Там они разорвали в трех местах тын и всунули трясущегося мужичонку ногами и головой в дыры, а руки связали на спине веревкой.

- Да что ж вы делаете? – ревела жена, - разве можно человека распинать так. Громом вас расшиби.

По распоряжению нового барина пьяницу держали в тыну до середины дня.

Дальше-больше. Ольга Никитична последнее время увлекалась плетением кружев. Половина девичьей была посажена на эту кропотливую работу. Кружева требовали тонких, ровных ниток и Ольга Никитична замучила кружевниц. Каждый моток ниток, чтобы установить, достаточно ли он тонок, она пробывала продернуть через свой наперсток. Он у барыни был необычный, сквозной, как у портных. Если наперсток через моток проходил, нитки принимались, если застревал, девку заставляли прясть снова.

У Настахи Ольга Никитична забраковала три мотка подряд. За окнами уже темнело, девки разошлись по домам, а Настаха все работала. От веретена и непрерывного ссучивания тонкой нитки болели пальцы обеих рук, а в глазах шли круги.

- Я не вижу, барыня, - усталым голосом сказала она проходившей по пустой комнате Ольге Никитичне.

- А-а, не видишь? Днем, при солнце, не сумела напрясть – напрядешь при месяце.

Настаха терпеливо пряла, стараясь думать о чем-нибудь приятном. Месяц голубым светом озарял за окном темный сад. Только поздно ночью пришла ключница и отпустила ее домой.

Но утром, к ужасу Настахи оказалось, что напряденный ею в темноте моток тоже не проходит наперсток.

- Принеси крапивы, - распорядилась Ольга Никитична Акулине. – Да скотниц позови.

За сараями росла высокая, как конопля, жгучая крапива. Надев рукавицы, ключница нарвала большой пучок и в вытянутых руках внесла в девичью.

- Ложись, - коротко кинула барыня Настахе.

Та исподлобья, еще не веря тому, что должно произойти, взглянула на собравшихся.

- Ложись! – повторила Ольга Никитична. – Валите ее, негодницу. Говорят, ученая она? Пусть ученая, только розгами непропеченная, - с недоброй шуткой съязвила она. – А неплохо бы пропечатать.

Бабы бросились на Настаху. Она увернулась, и обеими руками сверху вниз рванула одну из скотниц, тупую толстую Петровну, за очипок. Очипок слетел, а Петровна как подгнившая колода упала на пол, волосы ее растрепались. Кружевница попыталась спастись бегством от града ударов, сыпавшихся на ее плечи и спину. Акулина и другая скотница схватили Настаху за ноги. Девушка яростно отбивалась, но борьба была неравной. Бабы повалили ее, разозленная Петровна принялась стегать крапивой.

- Что же вы делаете, су-ки! – раздался истошный крик жертвы.

Она то и дело непонимающе оглядывалась мутными от боли глазами и продолжала ругаться. Порка продолжалась долго, крапива казалась нескончаемой, и терпение у Настахи иссякло. Она дошла до изнеможения и еле слышно зашептала, давясь слезами.

- Ослобоните меня, люди добрые. Спасите. Я вам отслужу. Ей-богу, головой ручаюсь. Барыня, сжальтесь надо мной, возьмите обратно свой приговор.

Но не тут-то было. Нашла у кого просить. Обжигающий свист крапивы сменился на суровый свист свежего вишняка. Прутья ободрали девушке всю задницу. Вскоре выступила кровь и потекла вдоль бедер по ногам. Удары прутьев раскровили спину Настахе, но она уже не кричала, а только глухо хрипела и охала. Поднялась с пола черная от стыда и срама. Злоба, обида, беспомощность душили ее. Закрыв лицо ладонями, кружевница постояла несколько минут у стены. Потом, как во сне, двинулась к двери. С порога прошипела: «Придет наше время. Не за горами, не все пропало, нет….».

- Злая стерва, аж во рту почернело, - сплюнули бабы. – Народится такая погань на свет белый.

Увидев побитую дочь, старая Устинья не выдержала и прибежала в девичью разбираться с обидчицами.

- Ну, теперь и ты ответишь за дочку, - накинулась на нее барыня. В голосе ее слышалось торжествующее яростное шипение. – Ответишь за всю свою брехню, заодно и за воспитание.

- Я совсем забыла, - вставила ключница. -Ты же, голуба, провинилась еще больше. В мае три дня подряд не являлась на барский двор.

- Всыпать тридцать розог, - возмутилась барыня, кипя от возмущения.

Подошедшие гайдуки схватили Устинью, привязали на заднем дворе к столбу и начали пороть.

- Овчара Петра по твоему доносу пороли?

- Виновата…- глухо отвечала Устинья.

- А он ведь мне лучший друг. Познаешь лихо, бабочка. Получай на закуску.

Били ее с мстительным остервенением. Плетка рвала, терзала и выхлестывала живую мякоть до кости.

Гайдук вдрызг измочалил об ненавистную бабу нагайку. Из четырех сыромятных ремней на журавлиной лапе остался только один.

- Ой, лишенька!… Люди добрые!…Матерь божия, да что же это такое делается, - взвыла Устинья. – Рятуйте!…

Гайдуки зажали кричащий рот ладонью и пригрозили.

- Мы тебе глотку квачем забьем, если ты орать будешь.

- Доня, моя доня, донюшка родная. Вот и я с тобой, вот и меня дерут, - причитала бледная мать, с горящими, полными отчаяния глазами.

- Теперь помни, - проговорил гайдук, швыряя прочь журавлиную ногу. – Я своих слов на ветер не бросаю. Чтоб больше мне друганов не закладывала. Прикуси свой ядовитый язык. Иди домой и впредь помалкивай.

Устинья подобрала свою старенькую свитку и поплелась через двор.



Солнце било прямо в глаза Нюрке, когда, стоя на мостках, она полоскала и звонко выколачивала белье. Рядом с ней ее подруга Маринка шумно сбрасывала в воду длинную ленту свежего холста. Он вытягивался по течению, как плоская белая змея. Маринка ровными складками выбирала его из воды, складывая на скользкой доске стопочкой и колотили потом по этой стопочке тяжелым грабовым вальком.

По берегу росли вербы. На противоположной стороне стояли толстые ивы, и звуки двух вальков, огражденные стенами кустов и деревьев, отдавались по реке, как по коридору, крылатым легкими шлепками.

- Ну, я кончила, - сказала Нюрка. – Давай искупнемся.

- Нет, у меня много еще. Купайся одна, я потом.

- Эх, ты, капуша.

Нюрка брызнула на Маринку водой и, засмеявшись, отбежала с мостков на берег. В просвете между вербами она разделась догола и прыгнула в реку, шумным, широким всплеском взбудоражив воду. Ловко поплыла, рассекая телом сверкающую гладь. Наслаждалась прохладной нежностью воды, своей силой и молодостью.

- Хорошо-то как! Маринка, раздевайся. Иди, а то я тебя за ноги стащу.

Нюрка подплыла и неожиданно рванула за плавающий в воде конец холста, пытаясь сбросить подругу. Та держала крепко. Холст натянулся, зацепился за край мостка и лопнул прямо посередине.

- Ах ты, чума зеленая, - едва удержавшись на доске, крикнула Маринка. – Ну, теперь нам будет. Всыпят, не обрадуешься. Плыви обратно. Вылазь.

…На барском дворе они упали на колени и трясущимися губами бормотали.

- Смилуйтесь, барыня.

- Молчите, бараньи головы. За порчу мне ваши задницы ответят.

Наказание состоялось вечером в присутствии всей дворни. Маринка молчала как кремень. Посинела от невероятной боли, искусала в кровь губы, чтобы не издать стонов. Но сердце ее бешено колотилось, готовое выскочить вместе с дыханием. Красная муть наполняла глаза, и страшным становилось молодое красивое лицо. Розги покрывали тело багровыми мгновенно вспухающими рубцами.

Нюрку гайдук сек с возбуждением и мрачным азартом. Упиваясь меткостью и ловкостью своих ударов. После двадцати розог он сменил истрепанный пучок на новый.

После порки ни Маринка, ни Нюрка встать сразу не смогли. Их окатили водой, чтобы привести в чувства и отнесли под амбар на солому, где они восстанавливались по кусочкам.

- Ну, погодите! - гневно грозились на селе, сжимая кулаки в сторону господской усадьбы.

Не было в Зубарове ни одной семьи, которая не затаила бы боли и злобы от барских придирок и строгости.



Развязка наступила в конце августа, когда девки выкапывали в барском саду из клумбы цветы. Катя-веселушка, с самого утра певшая задорные песни, споткнулась о лопату и упала на какой-то редкий цветок, выписанный из Голландии. Она сломала и вмяла его в землю. Над этим цветком садовник с барыней полтора месяца дышать боялись, чтобы чем-нибудь не погубить.

- Ах ты, паскудница! – вскричала ошеломленная Ольга Никитична и затряслась от гнева, затопав ногами как одержимая. – Разиня, растяпа! Да я тебя засеку! До смерти засеку, подлая.

Барыня захлебнулась злыми слезами и неистово заорала.

- Акулина! Акулина!

Все поняли, что сейчас начнется жесточайшее наказание, которого еще никто не видел и не знал. Катя от страха онемела. Несколько мгновений она стояла, оторопев, с безумным ужасом в глазах, потом сорвалась с места и, не оглядываясь, понеслась.

- Держите ее, держите, - кричала барыня.

За ней погнались. После огородов Катя повернула к реке к глубокому омуту и, как слепая, не задержавшись ни на миг, кинулась с берега вниз. Вода отозвалась с шумом, будто упал большой камень. И вмиг все стихло. Когда люди подбежали к реке, Кати уже не было.

Это переполнила чашу терпения крепостных. Бунт носил стихийный сиюминутный характер: крушили мебель, били стекла, заблевывали ковры, мочились в цветочные горшки, вытаптывали кусты редких цветов. Катаясь наперегонки, ломали садовые тачки. И пили. Пили по черному, разгромив винный склад. Но нет худа без добра. Это и спасло поместье от полного уничтожения.

Барыня чуть не свихнулась от такого погрома. Она вместе с братом благополучно скрылась в городе. Через несколько дней, когда все утихло, они вернулись в Зубарово с карательной командой. Как улей, потревоженный злой рукой волновалось все село, когда в него вступала рота солдат. Командовал ими поручик, человек сурового нрава. В годах, а звания небольшого. Вот и обращался со всеми грубо и зло. Надежды на избавление таяли как апрельский снег.

С замиранием сердца деревня ждала своего приговора.

2. Расправа

Тревога охватило Зубарово. Предчувствие надвигающейся беды сжало сердца селян.

Солдаты хмуро и недоверчиво размещались по хатам.

- Зачем вас пригнали сюда? – спросил пожилой староста усатого егеря в войлочной треуголке, - с кем воевать собираетесь?

- Да, говорят, бунт тут у вас был…, - с некоторой неловкостью отвечал егерь.



Зачинщиков, кого смогли поймать, до экзекуции содержали на барском дворе в тюрьме. Если это можно было назвать тюрьмою. Низкая землянка с небольшим возвышением над уровнем, зато под деревянной крышей.

На следующий день все село согнали на площадь. Колыхалась, толкалась, гудела толпа. Жесткой дробью затрещали барабаны. Страшен был этот звук. Зачитали приговор.



Мужиков всех выпороть поголовно. Зачинщиков в тюрьму и на каторгу, остальных забрить в солдаты. Кто по возрасту и немощи негоден к воинской службе, того на черные земли – соль варить. Девок и баб также повелевалось наказать телесно и с усердием, чтоб неповадно было, а затем продать. Зубарово предполагалось снести, а на его месте построить мыловарню.



Плотные ряды – сплошная черная масса. Все слушали и никакой реакции. Ни шума, ни гула негодования. Только, когда солдаты стали выхватывать из рядов мужиков для порки, народ встрепенулся и заволновался. А началась кровавая расправа – ревела вся площадь. Плач был слышен даже в соседних поселках.

- Я дух поганый из вас выбью, быдло, чернь! – ругался поручик.



Он дико рявкал сиплым пропойным голосом на каждую новую жертву и поминутно рассекал тяжелым кулаком воздух.

К полудню с мужским населением Зубарово покончили. А к вечеру, кого на телегах, кого пешкодралом погнали из села. Остался лишь один взвод во главе с сержантом.

Мужчин угнали, но пришел новый день, и расправа продолжилась над стариками и бабами. Оставшиеся селяне выстроились во дворе барского дома. Неловко переминались с ноги на ногу, глядя на результаты собственного недавнего погрома. Уже стоят и ждут своих гостей скамьи, лавки и целые снопы желтых лозин, которыми готовились сечь

Выпоров старосту и десятских взялись за Акулину. Она невольно попятилась.



- Да ты не бойся, глупая…,- порывисто сказал здоровяк, подбегая к ней.

Он схватил ключницу за плечи, стал развязывать тяжелую шаль, отстегивать самодельные кожаные пуговицы на свитке.

- Не троньте меня! – вскрикнула Акулина и жалобно позвала, - барыня.

- Здесь я, чего орешь?

- Ослобоните, Ольга Никитична.

- Сейчас, разбежалась. А кто добро мое не смог сберечь? А кто братцу Алексею Никитичу в штаны залезла? Шлюха, валите её, да покрепче…

- Пустите!

- Зачем же кричать? Баба как птичка, где корм насыпали, туда и летит. И нечего сейчас выпендриваться. Всех секут, чем ты лучше.



Детина обхватил правой рукой её за спину, притянул к себе и подтолкнул к скамейке.

- Ну, ложись и будь молодцом.

Акулина поискала глазами барина, свою последнюю надежду, не нашла (он накануне, не во всем согласный с приговором суда, уехал в волость хлопотать об изменении) и нехотя легла. Сама высоко задрала рубаху.



- Ты садись на голову, ты на ноги, а ты считай, до тридцати-то умеешь, - указал сержант помощникам, - начинаем.

- Раз! – и тут же.

- Ай, - вскрикнула и зашевелилась Акулина.

- Два, три, четыре…

Тело ключницы содрогалось в конвульсиях, но беззащитный зад не мог даже чуть-чуть пошевелиться, благодаря стараниям солдат.



Зазвучал жалобный крик.

- О-о-й, не могу больше…о-о-ой, оставьте меня…

- Молчать, не ори, баба, в ушах закладывает от твоего воя, - рявкнул сержант. Дерзость Акулины вывела его из себя.



А барыню жгла злоба и ненависть мстительным огнем захватывала все мысли.

- Так её, подлую, так. Врежь сильнее, кому говорю. Знаешь, как она над молоденькими издевалась. Пущай теперь почувствует на своей спине каково, когда порют.

Бывшая ключница бычилась на скамье, строила страшные гримасы, корчилась, как могла. Движения головы вместо обычных величественно-медлительных на лавке стали гораздо динамичней.



Порка продолжалась. Для каждого нового десятка брался новый пучок. Акулина уже не сдерживала вопли. Солдат в паузах поглаживал сладострастно вздрагивающие ляжки, запуская между ними ладонь.

- Ты, Афоня, если своим рукам будешь волю давать, - пристыдил новобранца старший по званию, - и молодки касаться, то и сечен будешь по рукам этим. Понимать должен: государево дело вершим, а не на скотном дворе пакостничаем, понял?…



Сержант снова раскрутил новую лозу в воздухе, и она свирепо оттянула уже изрядно потрепанную задницу. Которая представляла большой белый лист, густо исчерченный красным карандашом. Повинуясь счету, розга одаривала Акулину последними ласками.

После сечения её лицо посерело и перекосилось. Отойдя к коновязи, она остановилась, и долго приходила в себя, прислонившись к дереву.



Затем подогнали рыжеволосую красотку, глянув на которую служивые цокнули языком – она того стоила.

- Сначала я в девке не чуял беды

Потом задурил не на шутку

Куда ни поеду, куда ни пойду…



- Замолчать! – гаркнул сержант, - привязывай.

Выпоротый незадолго до этого старичок, встрепенулся и заворочался на соломе.

- Ты, сынок, на эту не заглядывай. Я-то в аккурат через стенку с ней живу и знаю. Мужик у неё суровый, морда шире подоконника. А обличием, ну, чисто бандюк.

Сержант щелчком отшвырнул недокуренную цигарку:

- Про-дол-жа-ем экзекуцию!



Девка схватилась, было за подол, да не тут-то было. В лицо ей засвистел мощный кулак, а на голову посыпались юбка, сорочка, лиф и все остальное, снятое с ней же.

Схватив барахло в охапку, рыжая утирала трясущимися руками кровь из носа. Она комкала одежду и не знала, что делать. В ушах звенело. Кровь бросилась красавице в лицо, забыв обо всем, она закричала на сержанта.



- Ты зверь!

- Да, зверь, - спокойно согласился он, - и сейчас я тебе это докажу.

Увидев, что он подходит с пучком свежих прутьев в правой руке, она обезумела от страха:

- Нет, нет! Не хочу, чтобы меня стегали розгами. Господин сержант, умоляю, сжальтесь надо мной, - и бросилась перед ним на колени, - пощадите, пощадите, я не то хотела сказать…

Но ее никто не слушал.

Взмахнули розги,…и ненависть, страх, негодование уступили место только одному чувству – чувству боли. Стиснув зубы, рыжая решила молчать, чтобы не доставлять удовольствия мучителю своим плачем. Это его лишь раззадорило. Поручик требовал, чтобы она просила пощады, молчание разжигало его ярость. Кожа молодки пылала. Казалось, рука пробивает тело до кости. На ней не было лица от боли и ужаса, но терпение сохранялось. Наконец, наливаясь кровью и на лице, и сзади, - не выдержала, сначала бессвязно забормотала, а потом и возопила.



- О-о-о-ой!

В толпе зашушукались:

- Пропала, дочка, пропала. Вот, горе-то…

Толпа подвинулась ближе к лобному месту. Какая-то женщина, упав на колени, горько плакала. Говор и возбуждение все шире разливались по площади. Сержант, опасаясь, как бы это не вылилось в новую необузданную вспышку, приказал пальнуть поверх голов для острастки. Клубы пороховой пыли взметнулись над толпой.



А порка продолжалась. Утихомирив толпу, баб привязывали к коновязи и пороли одну за другой. Розги, словно ядовитым жалом пронзали мягкую женскую плоть, оставляя неизгладимые следы на тех местах, что принято скрывать. Нечеловеческие крики и вопли носились по площади. От некоторых требовали, чтоб выдали мужей, скрывавшихся в лесу.

- Не знаю, …ой не знаю, родимые! Ох, горе-горькое. Ничего не знаю, ой, спасите, больно! – раздавалось то тут, то там.



Безжизненных, опухших, страшных то толкали обратно в толпу, то относили на дерюге под навес. Мухи кружили, чувствуя запах крови.

- Ох! Смерть приходит, ой тяжко, - стонали женщины на соломе кверху задом, - ой тяжко, ой погибаю, мучители проклятые.



У тех, кто перенес жуткую боль порки, слова лились как исповедь, ибо страдания их были свыше сил терпения.

Вдруг послышалось новое гудение.

- Палач! Палач! – веером пронеслось по толпе.

Из уезда на телеге прибыл штатный кат, подручные за ним верхом. Чернобородый, смуглый он деловито осмотрел лавку, приказал сменить ее на «кобылу». Проверил приготовленную кучу розог и сыромятных кнутов. Сверкая желтоватыми белками глаз, свирепо оглядел двор.

- Ну что, начнем, пожалуй.



Как будто до этого дурака валяли, тешились, а не били. Ненаказанные сильно позавидовали выпоротым. А те откровенно повеселели. Бабы есть бабы.

Подвели очередную жертву. Лицо ее было землистым и безжизненным, как застывшая маска. Эта селянка выделялась среди остальных своей распущенностью. Не сказать, чтобы она была полная блядь, а просто такие есть в каждом селе – как сейчас говорят, женщина легкого поведения. Ее не любили, но в ней нуждались, особенно бобыли, и всегда при случае выставляли как амбразуру.

Подручные подбежали к шлюхе и подвели к кобыле. Баба торопливо наклонилась и привычно разделась. Глаза ее судорожно бегали, она хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец, глотая слезы, вкрадчиво попросила.

- Полегче, пожалуйста.



В толстой доске было три отверстия: два для рук, одно для головы. Подручные просунули сквозь доску ее руки и голову, толкая растопыренными пальцами в затылок. Руки связали ремнем. Спина баба невольно выгнулась выпуклым мостом. Палач взял из кучи длинный кнут, расправил его, помахал в воздухе, приноравливаясь к длине. Затем отошел на несколько шагов и с гиком, подскочив вперед, профессионально резанул по спине. Шлюха громко охнула. Бородач снова отступил и снова взмахнул, рядом с первым рубцом протянулся второй. А баба вопила жутким нечеловеческим голосом. На пятнадцатом ударе она лишилась голоса. Кнут свистел по безмолвному телу, только жилы трещали.



- Хватит с нее, - вмешался только что подъехавший барин.

А из толпы послышалось.

- Неужели забил? Никак кончилась…

- Да нет, живая. Баба как кошка – живучая.

Шлюху развязали. Она не могла стоять на ногах и мешком опустилась на землю.

- Прекратить экзекуцию, - резко бросил барин палачу. – Ты мне последних крепостных забьешь.

А про себя подумал: «С кем же я миловаться буду, если всех баб забьют». Вслух же произнес.

- Кто их потом купит?

Палач начал с обидой собирать свой скарб. Получив плату, как за полную экзекуцию, не остался обедать и сразу тронулся восвояси.



Люди разошлись.

А новый день принес радостные вести. Каторгу заменили штрафом, и арестованные вернулись в месте с волостным начальником. Барственный, медлительный но, несмотря на полноту, элегантный, с хитрыми веселыми маленькими глазками он зачитал новый указ суда.



- …А село Зубарово оставить на прежнем месте и не разорять. Мыловарню отменить, а селян принудить к восстановлению барского дома и сохранению прежних порядков.

И недавно выпоротые, чуть живые бабы очень обрадовались. То есть все стало по-прежнему, их простили.

Народу нужен спаситель-избавитель, который придет и разом решит все проблемы. Бабам хочется верить в чудо, что все будет хорошо, несмотря на лихо. Надеждой живет русский человек.
Сразу хочу предупредить: я бандеровка, хохлособака, свидомитка, укропка и карательница.
А кровь русских младенцев я пью утром натощак.
udavill
Posts: 255
Joined: Sun Mar 07, 2021 8:03 am
Been thanked: 14 times
Contact:

Re: Зубарово

Post by udavill »

Прелесть какая, прям бласт фром зе паст. Когда первый раз читал эту телегу, уже на сцене с царьпушкой ржал, как лошадь.

А кто автор? Владимиров с Бором любили такие over the top стилизации, но это вроде не Владимиров.
User avatar
Anna
Posts: 749
Joined: Thu Dec 06, 2018 5:04 pm
Has thanked: 996 times
Been thanked: 329 times

Re: Зубарово

Post by Anna »

Автор -- некто под ником aytor
Похоже вообще не из нашей тусовки.

https://www.sxnarod.com/zubarovo-bunt-t.html
https://www.sxnarod.com/zubarovo-rasprava-t.html
Сразу хочу предупредить: я бандеровка, хохлособака, свидомитка, укропка и карательница.
А кровь русских младенцев я пью утром натощак.
udavill
Posts: 255
Joined: Sun Mar 07, 2021 8:03 am
Been thanked: 14 times
Contact:

Re: Зубарово

Post by udavill »

Секснарод свалка, где репостили все, кому не лень. Я читал это в первый раз точно не там.

PS а может и ошибаюсь, десять лет прошло минимум. Вот тот же ник постит здесь http://www.sokoly.ru/vbforum/showthread.php?t=2938

Прям зачитаешься.
Лукерья?
Виновна в каже гусака!

======

СУББОТА

Окно чулана - как слюда.
Видны ремённые лоскутья.
В кадушке горькая вода
Хранит размоченные прутья.

В углу - лампада и киот,
И лавка грубой древесины,
Впитавшая горячий пот
И кровь послушников лозины.

Уж полдень. Бликами пестрит
Стена дощатая. Как Ева,
Там на коленях всё стоит
С утра исхлёстанная дева.



ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Где ивы шепчутся укромно,
Купая волосы в реке,
Нагая вытянулась томно
На травянистом лежаке.

И солнце, деву не тревожа,
В низинах выкурив туман,
Ликует на блестящей коже,
Великолепной, как сафьян.

Блаженна тишь на мелководьях...
Вдруг - гулкий лай и рога клич:
Мастифы в герцогских угодьях
Подняли вторгшуюся дичь

И рвались, брызгая слюною.
А ей в виду клыкастых морд
Связали руки за спиною,
Как повелел маститый лорд.


Запутав косы меж стволами,
По сдобным булкам ягодиц
Её вспороли шомполами
За нарушение границ.

Прутам, в горниле обожжённым,
Легко, не замечая слёз,
Чертить на теле обнажённом
Узор шлагбаумных полос.

Когда закончилась расправа
И смолк молящий голосок,
Слизнули оба волкодава
С набухших шрамов алый сок.

И наконец, блюдя обычай,
Кивнув с ухмылкой на ивняк,
Толкнул купальщицу лесничий:
«Беги, сейчас спущу собак!»


КАРИКАТУРА

В дворцовом расписном чертоге,
Хлебнув вина и щей густых,
Екатерина парит ноги
Напротив фрейлин молодых.

Императрица смотрит хмуро.
Трепещет девушек стена.
«Кто автор сей карикатуры?
Шешковский, кто?» «Бутурлина!»

«Бутурлина?! Да как ты смела!!»
Царица скомкала пакет,
И бросилась, бледнее мела,
Винясь, девица на паркет.

Склонившись к плачущей, со стула
Ей подбородок вздернув ввысь,
Царица холодно кивнула
Шешковскому: «Распорядись!»


Как предварение опалы,
Что ляжет вскоре на семью,
Гвардейцы ставят среди залы
Простую узкую скамью.

С Бутурлиной срывают тряпки
До пары шёлковых чулок.
Отборных розог две охапки
Лакей с мороза приволок.

И, зубки остренькие скаля,
Императрице поклонясь,
Вздохнул Шешковский: «Что же, краля,
Приступим к делу, помолясь».

Вскричала сдавленно кузина,
Когда под крышею хором
Мелькнула первая лозина
Кровососущим комаром.

И, похихикивая гадко,
Вертя тщедушною спиной,
Сёк страж дворцового порядка
Округлый зад Бутурлиной,

Порол ей рёбра без промашки,
Хребет кровавил - и потом
Обворожительные ляжки
Хлестал занозистым прутом.

Секома артистичным катом,
Проказница во цвете лет
Уже орала благим матом,
Забыв и стыд и этикет.

А стайка фрейлин робко жалась,
Расшитый теребя наряд,
Пока подруга извивалась
В руках насупленных солдат.



Удар! Девица обомлела,
И розга кончила свистеть,
На алебастровое тело
Накинув розовую сеть.

Был лекарь зван из лазарета.
Екатерина поднесла
Шешковскому стакан кларета
За кнутобойные дела.

И на руке императрицы
Сверкнул, как молния, опал:
«Готовьтесь все повеселиться!
Потёмкин даст сегодня бал».



САДОВНИК

Наш садовник любил не мимозу.
Когда полнилась солнцем терраса,
Он лелеял и холил берёзу
Пуще персика и ананаса.

Для души, а не только для денег,
Как целитель, гордясь чародейством,
Поставлял он и розгу, и веник
Понимающим в этом семействам.

А случись - заберётся в куртины
Молодёжь, разгулявшись на воле, -
Гибких веток с плакучей вершины
Он нарежет поплавать в рассоле.

Ранним утром раскурит он трубку,
Сбрызнет узников спящих из лейки:
Мол, ты носишь штаны или юбку -
А снимай для дранья на скамейке.

И соседку, чей зад, словно репка,
И парнишку, чей взгляд, как иголка,
Он распарит берёзкою крепко,
Чтоб неделю сидеть было колко.

Сорванцам он отпустит их шкоды
И, засовами лязгнув железно,
Проворчит: «Это всё от природы,
Для души и для тела - полезно...»


ВОРИШКИ

Бельевою верёвкой стреножены,
По запястьям - извивы узла,
На охапках крапивы разложены
Две девчонки в чем мать родила.

Зарядив крупной солью оружие
И науськав овчарок орду,
Сторожа их застукали дюжие
За покражей в господском саду.

Набежало гогочущей челяди,
А в конторе был краток разбор:
«Дать им жару и сзади, и спереди -
И прогнать голышом за забор!»

Их одежда навалена грудками
Под подошвой бурмистра-брюзги.
И воришек дерут с прибаутками
Да с оттяжкой две старых карги.

Долго терпят страдалицы дивные,
Извиваясь в объятиях пут,
Снизу - злые укусы крапивные,
Сверху - шкуру спускающий прут.

Кудри девичьи слиплись, всклокочены.
За волосья бурмистр их возьмёт
И, отвесив сечённым пощёчины,
За калитку их грубо толкнет.

Те подружки, жалки, как воробушки,
Без платков и нательных рубах,
Схоронятся в лесу от стыдобушки,
Чтоб в деревню прокрасться впотьмах.


СОСЕДИ

У дороги, скачущей под гору,
Огибая спилы мокрых пней,
Лестница привалена к забору,
И распята девушка на ней.

На живот и грудь налипли перья,
Смесь помёта, дёгтя и песка.
Выше рук пришпилено: «Лукерья.
Виновата в краже гусака».

Не спасли её потоки слёзок:
Кто с поличным пойман – тем беда.
Возле ног босых охапка розог
Для самоуправного суда.

На базар шагающий прохожий
С туеском иль парою мешков
Постращает девку карой Божьей
И отпустит дюжину стежков.

Осмеёт подскоки с переплясом,
А потом, огладив голый бок,
Переполнит кружку добрым квасом
И оставит поротой глоток.

…В полдень спину ей гусиным жиром
Смазала хозяйская жена.
Лушке стыдно: высечена миром, -
И отрадно знать, что прощена.



ПАДЧЕРИЦА

Соль на исполосованном теле.
Истязаньем ты измождена.
Твои крики, как пенье свирели,
Доносились опять из окна.

Дав краюху отцу-хлеборобу,
Прядь седую заметив в косе,
Твоя мачеха чёрную злобу
Вымещала на юной красе.

Заголила, придумала повод,
Привязала к скамье рушником,
И пук розог, гудящий, как овод,
Тебя шпарил крутым кипятком.

После порки - привычной острастки
И размашистых плюх по лицу
Прутьев две измочаленных вязки
Ты тайком прислонила к крыльцу.


ПУБЛИЧНАЯ ЭКЗЕКУЦИЯ

В чужом саду в недобрый час
Попавшись на фруктовой краже,
Ты отказалась выдать нас,
Не уронив слезинки даже.

Ты, раз неласкова судьба,
Пока подначивал охальник,
Сама разделась у столба,
Переступив через купальник.

И сразу под нестройный гул
Зевак, прильнувших к дырам в тыне,
Хозяин руки притянул
Подростка к ржавой крестовине.

Ты уподобилась струне,
Лишь пала на плечо головка.
Мужик похлопал по спине:
«Терпи, ужо тебе, воровка!»

И двор гогочущий затих,
И ива комарино пела,
Когда две бабы пожилых
Секли тебя остервенело.

Устав, отведали воды.
С усмешками на ражих лицах,
Бахвалясь, щупали бразды
На позвонках и ягодицах.

Не повторили правежа.
Велели: «Помни же уроки!»
...Ты одевалась, вся дрожа,
В пыли, на самом солнцепёке.



ДОЧКА

Бессмысленно просить пощады,
Раз лавка - посреди двора
И розги, как пучки рассады,
Торчат из полного ведра.

Пусть видят мать и младший братик,
Как я, услышав приговор,
Спущу трусы, сниму халатик
И тихо лягу на позор.

Пусть завизжит лозина тонко -
Мне с детства этот свист знаком.
Вяжите гадкую девчонку,
Чтоб проучить березняком!

Пусть мать ругается: «Поганка!», -
Ведя багровую черту.
Я буду молча, как спартанка,
Терпеть и боль, и наготу.



ПОЕДИНОК

Всё стало пресным, надоели
Призывы кукольных ресниц.
А вы слыхали про дуэли
На розгах меж крутых девиц?


На даче около Рублёвки
Среди паштетов и икон
Львы артистической тусовки
Пять «штук» поставили на кон.

С ухой покончили обжоры,
Допили виски до конца.
На ринг в подвал, где тренажёры,
Взлетели вихрем два бойца.

Одна под хриплый голос барда
Легко, в античной простоте,
Спустила шкурку леопарда,
Представ в блестящей наготе.

Её соперница, другая,
Разбив хрусталь с хмельным «Клико»,
Тугими бёдрами качая,
Сняла змеиное трико.

Они, танцуя на площадке,
Как в брачных играх журавли,
По розге выбрали из кадки
И руки левые сплели.

Сошлись тела, скрестились взоры.
Прут заюлил по целине,
И сине-алые узоры
У каждой вспухли на спине.

Дрожит кадык в зверином рёве.
В обрывках кожной шелухи
Помост. Смешались запах крови,
Вонь пота, сладкие духи.

Орала пьяная богема,
Сигары плавились в усах,
И древнегреческая гемма
Окостенела в волосах.



Торжествовал победу голос.
Пред амазонкою босой
Врагиня рухнула, как колос,
Под корень срезанный косой.

Хлопочут оба секунданта,
Парной воды несут ушат.
Портреты Франклина и Гранта
В ладонях спорщиков шуршат.



НЫРЯЛЬЩИЦЫ

Ныряльщицы в воду идут косяком,
Охотясь на каждой стоянке.
Ленивых хозяйка солёным линьком
Поучит на лодочной банке.

Не даром даются и пища, и кров,
Набедренный холст и циновка,
И если у девушки скромный улов -
Ей тело распишет верёвка.

Верёвка с узлами, в четыре хвоста,
Что весело в воздухе машет,
Крест-накрест отпорет рабу вдоль хребта
И щупальцем зад опояшет.

Малютку к корме пристегнёт старый трос,
Болячки растравит ей пена...
За милю вздохнет суеверный матрос,
Решив, что рыдает сирена.



ПИР МЕССАЛИНЫ

Вино драгоценное пенится
В триклинии царской жены.
Её белокурые пленницы
До пояса обнажены.


Ввезли их, богинь по обличию,
Из сёл, превратившихся в дым:
То Клавдий военной добычею
Наполнил заносчивый Рим.

Свободные дочери Галлии
Узнали под чуждую речь
Укусы бича ниже талии,
Шипы в нежной мякоти плеч.

А сколько их ночью жасминною
Пучками разящих ветвей
Исхлёстано в кровь Мессалиною
Пред ложами пьяных гостей!

Кутилы венков удостоены,
Подносят им яства к губам,
Для них статных девушек воины
Привяжут к коринфским столбам

И ловко, в одно лишь касание,
Парчи не щадя дорогой,
Сорвут с каждой опоясание,
Как пену с Венеры нагой.

Вот боги кивнули незрячие,
Фонтан зажурчал и запел,
И розги упали горячие
На розовый мрамор их тел.

Их кожа окрасилась сливами,
Присохла к ней пурпура муть,
Им волосы пышными гривами
Сокрыли хрипящую грудь.

Под прутьями, чуждыми жалобе,
Пока мерный свист не утих,
Качались они, как на палубе,
Обвиснув на путах своих.



Патриций сказал, взяв бескостные
Плоды италийских теплиц:
- Ах, варварки эти несносные -
Выносливее кобылиц!


ДЕВУШКА ДЛЯ ПОРКИ

Принцесса ленится опять.
Глаза статс-дамы зорки,
А значит спину подставлять
Мне, девушке для порки.

Гофмейстерина будет сечь.
По герцогским обрядам
Мне нагишом прикажут лечь,
Принцесса ляжет рядом.

Прут полоснет меня, как нож
В перчатке белой лайки,
И передастся моя дрожь
Сиятельной хозяйке.

Невыносимо!.. Горячо!..
И против этикета
Лизнёт мне голое плечо
Принцесса Генриетта

И всхлипнет, ощущая соль
На иссечённом месте:
Мне достается только боль,
Ей - угрызенья чести.

Когда мадам окончит счёт,
Рисуясь перед свитой,
Она нотацию прочтёт
Нетронутой и битой.

Её высочеству служа,
Поправлю ей оборки,
И отвернётся госпожа
От девушки для порки.



МАРГАРИТА

Расписной потолок над сияньем плафонов,
Над наборным паркетом янтарных мастей:
Там Венеры цветками секут Купидонов,
Обнажённые ради галантных затей.

Это чувственный Лувр, будуар Маргариты,
Где бесстыдство страстей и неистовство поз,
Где играют в античность девицы, прикрыты
Только волнами длинных блестящих волос.

Запах фруктов и роз. И принцесса-актриса,
Что легко разбивает мужские сердца,
Выбирает наложницу знаком Париса,
Тонкокожее яблоко взяв из ларца.

И, отвергнута, плачет былая подруга,
И вздымается грудь в пятнах винной крови.
Подан царственный знак - и стегают упруго
Её розги у ложа запретной любви.

Как безжалостна боль, как жестока забава,
Как близки гугенотов пропащих костры!
Порка - жгучая пряность, всего лишь приправа
В кубке плотских утех королевской сестры.

Ей милы аромат - и тлетворность миазма,
Наслажденье и мука, порок и закон.
И в аккорде сливаются вопли оргазма
Со стенаньями в кровь иссечённой Нинон.



ГЕНЕРАЛ

Приникая к штофу и бокалу,
Холостым, да с женскою прислугой,
Хорошо в отставке генералу
Жить в именье отчем под Калугой.


«Он бил турку, - старики гутарят. -
Заслужил две шпаги именные».
Семь потов сойдёт, пока напарят
Его в бане девушки сенные.

После баньки спит в складной кровати.
Взяв со сна и трубку, и огниво,
Он выходит в феске и халате
Рассудить дворовых справедливо.

Здесь любая взыщется промашка.
Он взмахнет платочком на балконе -
И стоит на солнышке Палашка,
Хныча в загорелые ладони.

Вся одёжка устелила травку.
Крест остался, медный, как полушка.
Возле девки, брошенной на лавку,
Ёжится дубовая кадушка.

К ней бурмистр подскочит, как ошпарен,
Изогнётся выбранная ветка:
«Чуешь, девка? Гневается барин.
Так что будет садко, дармоедка!»

И на обнажённые делянки
Сам бурмистр и слуги остальные
Полосы, пупырышки и ранки
Будут наносить, как заводные.

Будут розгу класть, куда придётся.
Рад парёхе с самого начала,
Генерал в усищи усмехнётся:
«Ишь, мясы мерзавка нагуляла!»

Точно по суворовским законам,
Словно у солдат на бивуаке,
Он велит горючим самогоном
Сбрызнуть кровоточащие знаки.



Завершится воплем наказанье.
Зазвенят бурмистровы медали.
Девку, потерявшую сознанье,
Унесут в чулан на одеяле.

А вояка, пропустивши стопку,
Побродив в саду для моциона,
Ущипнёт смазливую холопку:
«Не ломайся. Поняла, Матрёна?!»



РОЗЫСК

Бдит воевода Прозоровский,
В застенке факелы паля.
По богородице хлыстовской
Кнут пишет кровью вензеля.

В чаду пристрастного допроса,
Под хрусты вывернутых рук
Она, гола, простоволоса,
Поносит кесаревых слуг.

Князь пьёт, побулькивая, пенник.
Вострили пёрышки писцы,
Пока сухой горящий веник
Ей жёг вишнёвые сосцы.

После иголок тусклой стали
Сектантку в метре от земли
Секли, водою обливали
И снова длинником секли.

Прервался розыск с петухами.
Из Петербурга в январе
Пришёл рескрипт: «Бить батогами
И заточить в монастыре».







СУД МАНДАРИНА

Судья застыл на алом возвышенье,
Ударом гонга вызвав палача.
Он в церемониальном облаченье:
Драконий шёлк, зелёная парча.

А перед ним и часто, и неловко,
Покуда в колбах сыплется песок,
Поклоны бьёт дешёвая торговка,
Промедлившая выплатить налог.

Явился кат. И вздрогнула охрана,
И по толпе пронёсся тихий гул,
Когда из деревянного стакана
Судья на пол все палочки метнул.

Их тридцать - схожих с отпрысками спаржи.
И с девушки - лицом круглей луны -
Срывают куртку из неброской саржи
И стягивают серые штаны.

Бок холодят бамбуковые трости,
Живот к циновке рисовой прижат.
Её спина белей слоновой кости,
Как лотос, пышен оголённый зад.

Она беззвучно плакала, как рыба.
Вспух первый шрам, как красная межа.
От поясницы до ножного сгиба
Спускался прут, виляя и визжа.

...Обмыли палки, спрятали в глубь шкафа.
Впечатан в плоть тавром былых грехов
Кровавый иероглиф каллиграфа
Из тридцати продуманных штрихов.






АУТОДАФЕ

Костры гудят, как печи ада.
Казнённых, зачеркнув в графе,
Велик и страшен Торквемада,
Вершащий аутодафе.

Где черепа скрипят на спицах,
Пять грешниц, связанных, как скот,
На неосёдланных ослицах
Трясутся - задом наперёд.

Они голы, без «сан-бенито»,
Их жалкий вид толпе смешон,
И носит жуткая их свита
Остроконечный капюшон.

Лёг путь булыжный, звонок, глянцев,
Под покаянный крестный ход.
Секли их розги францисканцев,
Им ляжки ел звериный пот,

К ним липли слепни злой слюдою,
А у ворот, в чаду кадил,
Страдалиц сбрызнули водою,
Что инквизитор освятил.

Он отпорол, варивших зелье,
Блудниц, смеявшихся в посты,
И изнывал в монашей келье
Соблазном женской наготы.



НА ПЛАЦУ

На плацу вьюга стонет и лижется,
Но весна уж готова к броску.
Здесь пропишут сегодня же ижицу
Самой юной сержантке в полку.


Пусть она генеральская крестница,
Но с дерзящих - особенный спрос.
Сняв мундир, она встала на лестницу,
И трусы приспустил ей профос.

Прозвучала команда гортанная.
И скакнули сердца у солдат,
Когда грянула дробь барабанная
И под розгой вильнул её зад.

От царапин на теле - пожарище,
Вьется пар у запекшихся губ...
Её с лестницы примут товарищи
В караульный овчинный тулуп.


ТРЕУГОЛЬНИК

Вода в корыте – что рассольник.
Ещё белеют тени звёзд,
А уж воздвигнут треугольник,
Как циркуль в двухметровый рост.

Послушен флейтовым аккордам,
Руками, цепкими, как трал,
К его равновеликим бёдрам
Привяжет девушку капрал.

Ей розог присудили власти:
Ища в закалке слабину,
Она в расположенье части
Ругала славную войну.

Теперь стоит в одних подвязках
Со струйкой розовой у рта
И фельджандармы в медных касках
Её лупцуют в два прута.

И пораженец, и крамольник –
Разоблачённые враги.
Дрожит, провиснув, треугольник,
Под батальонные шаги.



КОНОКРАД

Свеча догорает, и полночь близка,
И темень в домах околотка.
На теле подвешенном нет уголка,
Куда не проникла бы плётка.

Под пыткой упала на грудь голова
В дурмане подвального смрада.
О, вольная воля, степная трава,
Цыганская песнь конокрада!

За болью таится смертельный оскал,
Как если б, развеяв одёжу,
Удушливый смерч закружил и сорвал
С наездника смуглую кожу.

Созвездий рассыпалась крупная соль,
Луна закатилась живая.
На площади плотник сбивает глаголь,
Сквозь гвозди во рту напевая.



ПИРАТЫ

«Шея – очень деликатный орган», -
Полируя жемчуг в семь карат,
Усмехался губернатор Морган –
В прошлом беззастенчивый пират.

На нок-рее флагманской галеры,
Где повисло солнце, как колчан,
Расстаются с жизнью флибустьеры,
Жертвы вероломных англичан.

У бортов орудием расплаты,
Весь в узлах, гудит тяжёлый трос.
Порют юнг плечистые солдаты,
Проданных в рабы на Барбадос.

Их, безусых, от ветров румяных,
Сопричастных воровским делам,
Без рубах и клёшей полотняных
Прикрутили к пушечным стволам.

В рты вложили по свинцовой пуле,
И на рейде возле бригантин
Мокрыми линьками протянули
И порвали кожу белых спин.

Офицеры щурились в брегеты.
От ударов истовых сплеча
Кровь юнцов забрызгала лафеты,
Солона, светла и горяча.

А потом за взятку толстосума,
Что купил и мясо, и костяк,
Их в цепях конвой извлёк из трюма
И загнал прикладами в барак.

Мальчуганы мореходных наций,
Год прожив в кофейной кабале,
Поняли: чем каторга плантаций,
Лучше уж болтаться в конопле.


ПРОСТИТУТКА

Не внявши трезвому рассудку,
Чем нужно, строже во сто крат
Окрысился на проститутку
Достопочтенный магистрат.

Страх нагоняя на бордели
Желтобилетницам в пример,
В соседней комнате раздели
Её, наследницу гетер.

Вот встал констебль, поддёрнув брюки.
Вот – стенка около лица.
Вдевают ноги, тычут руки
В четыре кожаных кольца.

Перед британским пыльным флагом
На теле полосы кладя,
Её с расчётливым оттягом
Стегают, розог не щадя.

Меняют прут. Служитель хлещет,
Ключом у пояса бренча.
Она, как ящерка, трепещет
На вертикали кирпича.

Как промышлять опасно в Сити!
Как здешний суд безбожно строг!
«Простите, Ваша честь! Простите!
И опустите молоток!»

Текли румяна по мордашке,
Пустела с розгами бадья,
И, наконец, по деревяшке
Ударил деревом судья.

«Приступим к делу об аренде!
Затем – с наследством канитель.
А девке уличной дать бренди,
Одеть – и выгнать на панель!»


НИГИЛИСТКА

«Акушерки, смолянки, курсистки... -
Говорил ей жандарм у скамьи. -
Что вас гонит, девиц, в нигилистки?!
А ведь вы из хорошей семьи.

Не мечта ли грядущего хама
В беспокойную нашу пору:
Красный флаг у Казанского храма
Да призывы Руси к топору?!»

Генерал приложился к рюмашке.
А она: «Вы не с глупым дитём!..
Не приму вашей подлой поблажки!..
Пусть идёт всё законным путём!..»


«Ваши мрут до суда в лазарете,
А Сенат им - петлю да «тузы».
Я ж пред батюшкой вашим в ответе.
Так что - Кропченко! Свежей лозы!

По этапу шагать невозвратно.
Лучше, коли ответит спина.
Посечём вас в участке приватно...»
«Вы - опричник!» - вскричала она.

Генерал углубился в депеши.
Нигилистка метнулась назад,
Но два унтера, скинув бекеши,
Её платье спустили до пят,

Сняли юбок крахмальных заслоны,
Башмаки, и чулки, и корсет,
Развязали рывком панталоны,
Отобрали напрасный стилет.

Взяли без полотняной рубахи
И, велев добродушно: «Ложись!» -
Пробасили, как пойманной птахе:
«Раз попалась, голубка, - держись!»

Её крепко к доске привязали
Нагишом. И, распарив лозу,
Миловидную барышню драли,
Будто Сидор гулёну-козу.

Розга лапала голое тело:
Шлёпнет, дёрнет да кожу сорвёт.
И ритмично скамейка скрипела,
Когда тёрся и ёрзал живот.

С полотна Государь Император
Созерцал, как служака-мужлан
Высек сверх полушарий экватор,
Параллели и меридиан.



Генерал после гнусного действа
Стукнул прутиком по палашу:
«Не взыщите-с. Верну вас в семейство.
Ну, а батюшке я отпишу».

Слёзы поротой лились капелью.
Генерал ей надел образок,
И фельдъегерь, укутав шинелью,
Подсадил её в крытый возок.

...Год прошёл. Я скакал на Лубянку
На извозчике с ватным горбом.
Глядь - моя нигилистка служанку
Бьёт перчаткой у дверцы с гербом.


ВЕСЁЛЫЕ РЕБЯТА

В ежовых лапищах – актриса.
После арестной кутерьмы
Мерцают чёрным крылья «ЗиСа»
В колодце внутренней тюрьмы.

У фотографии грузина
Под крепкий мат и перемат
Её от тряпок из Торгсина
Избавил пролетариат.

Всё терпят бланки протокола.
В подвале на высокий стул
Влез сам чахоточный Никола,
Тщедушный маршал-Вельзевул.

Размазав тушь, сняв отпечатки,
Заставив двигаться ползком,
Лубянский чин босые пятки
Разбил мешочками с песком.

Писали плёткою и палкой
На пышнотелом колобке,
Палили поросль зажигалкой
Под мышками и на лобке.

Под сухость клавишного стука,
Наставив лампу в триста ватт,
Кричал следак: «Всё скажешь, сука!
И не такие говорят!»

Глазки дверные были зорки.
Вертелись дни, как колесо:
Опять пощёчины, и порки,
И тайный приговор ОСО.

На Колыме – рваньё бушлата
И репродуктор. Голоса
Поют «Весёлые ребята»
И «Мэри верит в чудеса».


СУХОЙ ЗАКОН

Хоть сказочно богата, но скромна
И набожна на зависть всего света
Аравия – чудесная страна,
Живущая законом Магомета.

Здесь вина контрабандою сосут.
На порку, как потребовал эфенди,
Обрёк премудрый шариатский суд
Туристку, откупорившую бренди.

Глядела правоверная гурьба:
Мужчины – так, а женщины – сквозь сетку, -
Как на колени около столба
Поставили гяурку-свиноедку.

Там, где успел прилипчивый загар
Окрасить плоть, округлую, как манго,
Чернобородый дюжий янычар
Ужалил кожу змейкою ротанга.

И, ухмыльнувшись на истошный крик,
Слова пророка повторяя бодро,
Он новый прут, шуршащий, как тростник,
Обрушил на виляющие бёдра.

Горела плоть, кровь хлынула к виску,
Плескала боль за всякие границы…
Её свели к навесу по песку
И пальмы лист ей лёг на ягодицы.



ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Знать Египта заполнила ложи.
Во дворце меж песчаных пустынь
Бич из гиппопотамовой кожи,
Как удав, обвивает рабынь.

Не со змеем танцует ли жрица?
Не казнят ли бездельных воров?
Нет - нагие потомки Сновидца
Изнывают под игом врагов.

Со свинчаткой в раздвоенном жале,
С эластичною хваткой колец
Кнут витками калёной спирали
Оставляет округлый рубец.

Мухи щупают каждую мету.
Порка девушек чуждых кровей -
Это жертва, угодная Сету,
Чьё дыхание - злой суховей.

Зверобоги лютуют в низине.
Но настал предначертанный год:
По волнам в тростниковой корзине
Приближается страшный Исход.
Последний раз редактировалось Библиотекарь, 08.08.2009 в 17:08.
Библиотекарь вне форума

==========

Хороший графоман, годный
udavill
Posts: 255
Joined: Sun Mar 07, 2021 8:03 am
Been thanked: 14 times
Contact:

Re: Зубарово

Post by udavill »

Вскричала сдавленно кузина,
Когда под крышею хором
Мелькнула первая лозина
Кровососущим комаром.
"Верите ли, господа, читал и плакал!"
Post Reply