Зубарово
Posted: Wed May 19, 2021 8:41 pm
1. Бунт
Поздно проснулся помещичий дом. В нем было тихо. Сквозь плотно задернутые занавески мягко струился солнечный свет. Из сада едва слышно доносилось беспечное чириканье воробьев. И от этого легкого, суетливо-радостного, ничем не омраченного чириканья не хотелось поднимать с подушки сонной головы. Хорошо лежать в солнечной полутьме под атласным одеялом, отодвигая мысли о дневных заботах в сторону. Да и спешить, собственно некуда. Все работы: у амбаров, во дворе, в поле, в виннице, на суковальне -–подобно заведенным часам, шли своим чередом. Другое дело, как они шли.
В поместье Зубарово царила беспечность, если не сказать хуже. Хозяева давно уже не ощущали той прибыли, какая была ранее.
Привыкшие находится под слабой десницей барыни Ольги Никитичны, женская часть дворни отличалась распущенностью, ленью и своеволием. Старшей над ними состояла ключница Акулина. Под её непосредственным началом были несколько приближенных служанок – старостиц. Одна командовала скотницами, другая кружевницами. Каждую из этих старостиц имела право сечь только Акулина. Они же в свою очередь, получив от дородной Акулины по десятку-полтора горячих, вымещали зло на остальных, отплачивая им той же монетой.
Акулину бил муж, она в отместку старостиц, те своих подручных. Так и жили. Бабы вообще были подчиненнее мужиков, чего и требовал Домострой. Кроме того, что крепостную била такая же крепостная, а также барыня и вольные, ей еще доставалось и от мужа. И коль скоро мужиков в то время, тоже не особенно было принято жалеть, они с досады напивались и колотили жен, чем ни попадя, особенно «дураком». Такой древний порядок редко возбуждал волнения, т.е. не расходился с общими понятиями и поддерживался церковью.
Большая часть мужиков время проводила праздно. Даже самые мастеровые работали умеренно, зато совсем не умеренно бражничали. Отсюда и прорехи в хозяйстве.
Когда летом в Зубарово возвратился с войны брат барыни Алексей Никитич, все стало по-другому.
Сначала бравый гусар проникся к Акулине.
- Хочу тобой обладать, жаждать тебя как кобель хочет сучку! – без всякого стеснения начал он.
Его пламенное желание не отступало перед убеждением, что простой деревенской девушке, может быть неприятны его нетерпеливые ласки. Что она может протестовать перед постыдным унижением. Но с Акулиной этого не произошло. Она сама заворковала около офицера, быстро лишила его сапог, мундира и прочее. Полураздетый гусар ласково и настойчиво увлек ключницу в свою комнату. Подхватил её на руки. Рослая, выше его девушка, казалась пушинкой в ту минуту. Гусар был как никогда силен и горд быстрой победой.
Скрывшись от людских глаз, Акулина сама стала проявлять нетерпение. Было невероятно хорошо вытянуться в постели, ощущая сладостные объятия прекрасного молодого тела. Прижаться к обнаженной груди губами, ощущая на себе искательное движение мягких бедер.
- А засажу-ка я тебе по самые яй…
- Не торопись, милый! Какой ты сильный, как мне хорошо, - разливала она незаслуженный бальзам похвалы.
Акулина затеребила пальцами его мужскую плоть, да и щекой сползла до самого живота. «Достоинство» отзывчиво зашевелилось. В нем точно скрытая пружина отпустилась. С огромным желанием и повелительной силой гусар распластал девушку по постели и пронзил встречное ложе, будто на пику врага насаживал. Акулина, стараясь догнать его в вожделении, со счастливыми стонами задвигалась навстречу его движениям, обвилась вокруг, вскрикнула, замотала головой и распущенными волосами по подушке…Вершину наслаждения им удалось покорить одновременно.
Отдыхая, ключница без утайки поведала обо всех заботах, тяготах и сплетнях в Зубарово. Мол, девки ленивы и нерасторопны, как валенки. Мужики пьют беспросветно: «Драть их надо, а барыня, сестрица ваша, дюже добрая».
- Посечем, посечем, милая, всему свое время.… А сейчас иди ко мне, Акулинушка…
Его тонкая колбаска снова стала набухать. На глазах превращалась в крупнокалиберную пищаль. Она, словно магнитом опять потянулась к заветной норке. Акулька, озорничая, перехватила её. Пищаль обернулась мощной мортирой, затем пушкой и принялась назойливо тереться у низа живота.
- Ишь, скорый какой, за вход денежку платят, - улыбнулась ключница.
- Ах ты, язва, ах ты, негодница,- с веселым возмущением подхватил гусар.
Неожиданно, он положил голую Акульку животом к себе на колени и стал нашлепывать по попке как нашкодившего ребенка.
- Если девочка не слушается, её наказывают а-та-та, - приговаривал он тоном увещевающего дьячка.- Вот отлупил тебя, и на душе легче стало. Как все в мире устроено, что грешно, то и сладко.
- Так ли? Вижу, не до конца сладко, поди?
Ослабшая было пушка, превзойдя все ожидания, превратилась в царь-пушку и вновь заставила девушку извиваться, бурно вздыхать и кончить вместе с ним долгим стоном изнеможения.
Наутро железной рукой бравый гусар принялся наводить порядок. Старалась не отстать от брата и барыня. В хату горького пьяницы нагрянули рослые, отъевшиеся на барских хлебах гайдуки.
- Ну? – спросил один из них.
- Нема у меня грошей, - проговорил в испуге крепостной.
Гайдуки схватили его и вывели во двор. Там они разорвали в трех местах тын и всунули трясущегося мужичонку ногами и головой в дыры, а руки связали на спине веревкой.
- Да что ж вы делаете? – ревела жена, - разве можно человека распинать так. Громом вас расшиби.
По распоряжению нового барина пьяницу держали в тыну до середины дня.
Дальше-больше. Ольга Никитична последнее время увлекалась плетением кружев. Половина девичьей была посажена на эту кропотливую работу. Кружева требовали тонких, ровных ниток и Ольга Никитична замучила кружевниц. Каждый моток ниток, чтобы установить, достаточно ли он тонок, она пробывала продернуть через свой наперсток. Он у барыни был необычный, сквозной, как у портных. Если наперсток через моток проходил, нитки принимались, если застревал, девку заставляли прясть снова.
У Настахи Ольга Никитична забраковала три мотка подряд. За окнами уже темнело, девки разошлись по домам, а Настаха все работала. От веретена и непрерывного ссучивания тонкой нитки болели пальцы обеих рук, а в глазах шли круги.
- Я не вижу, барыня, - усталым голосом сказала она проходившей по пустой комнате Ольге Никитичне.
- А-а, не видишь? Днем, при солнце, не сумела напрясть – напрядешь при месяце.
Настаха терпеливо пряла, стараясь думать о чем-нибудь приятном. Месяц голубым светом озарял за окном темный сад. Только поздно ночью пришла ключница и отпустила ее домой.
Но утром, к ужасу Настахи оказалось, что напряденный ею в темноте моток тоже не проходит наперсток.
- Принеси крапивы, - распорядилась Ольга Никитична Акулине. – Да скотниц позови.
За сараями росла высокая, как конопля, жгучая крапива. Надев рукавицы, ключница нарвала большой пучок и в вытянутых руках внесла в девичью.
- Ложись, - коротко кинула барыня Настахе.
Та исподлобья, еще не веря тому, что должно произойти, взглянула на собравшихся.
- Ложись! – повторила Ольга Никитична. – Валите ее, негодницу. Говорят, ученая она? Пусть ученая, только розгами непропеченная, - с недоброй шуткой съязвила она. – А неплохо бы пропечатать.
Бабы бросились на Настаху. Она увернулась, и обеими руками сверху вниз рванула одну из скотниц, тупую толстую Петровну, за очипок. Очипок слетел, а Петровна как подгнившая колода упала на пол, волосы ее растрепались. Кружевница попыталась спастись бегством от града ударов, сыпавшихся на ее плечи и спину. Акулина и другая скотница схватили Настаху за ноги. Девушка яростно отбивалась, но борьба была неравной. Бабы повалили ее, разозленная Петровна принялась стегать крапивой.
- Что же вы делаете, су-ки! – раздался истошный крик жертвы.
Она то и дело непонимающе оглядывалась мутными от боли глазами и продолжала ругаться. Порка продолжалась долго, крапива казалась нескончаемой, и терпение у Настахи иссякло. Она дошла до изнеможения и еле слышно зашептала, давясь слезами.
- Ослобоните меня, люди добрые. Спасите. Я вам отслужу. Ей-богу, головой ручаюсь. Барыня, сжальтесь надо мной, возьмите обратно свой приговор.
Но не тут-то было. Нашла у кого просить. Обжигающий свист крапивы сменился на суровый свист свежего вишняка. Прутья ободрали девушке всю задницу. Вскоре выступила кровь и потекла вдоль бедер по ногам. Удары прутьев раскровили спину Настахе, но она уже не кричала, а только глухо хрипела и охала. Поднялась с пола черная от стыда и срама. Злоба, обида, беспомощность душили ее. Закрыв лицо ладонями, кружевница постояла несколько минут у стены. Потом, как во сне, двинулась к двери. С порога прошипела: «Придет наше время. Не за горами, не все пропало, нет….».
- Злая стерва, аж во рту почернело, - сплюнули бабы. – Народится такая погань на свет белый.
Увидев побитую дочь, старая Устинья не выдержала и прибежала в девичью разбираться с обидчицами.
- Ну, теперь и ты ответишь за дочку, - накинулась на нее барыня. В голосе ее слышалось торжествующее яростное шипение. – Ответишь за всю свою брехню, заодно и за воспитание.
- Я совсем забыла, - вставила ключница. -Ты же, голуба, провинилась еще больше. В мае три дня подряд не являлась на барский двор.
- Всыпать тридцать розог, - возмутилась барыня, кипя от возмущения.
Подошедшие гайдуки схватили Устинью, привязали на заднем дворе к столбу и начали пороть.
- Овчара Петра по твоему доносу пороли?
- Виновата…- глухо отвечала Устинья.
- А он ведь мне лучший друг. Познаешь лихо, бабочка. Получай на закуску.
Били ее с мстительным остервенением. Плетка рвала, терзала и выхлестывала живую мякоть до кости.
Гайдук вдрызг измочалил об ненавистную бабу нагайку. Из четырех сыромятных ремней на журавлиной лапе остался только один.
- Ой, лишенька!… Люди добрые!…Матерь божия, да что же это такое делается, - взвыла Устинья. – Рятуйте!…
Гайдуки зажали кричащий рот ладонью и пригрозили.
- Мы тебе глотку квачем забьем, если ты орать будешь.
- Доня, моя доня, донюшка родная. Вот и я с тобой, вот и меня дерут, - причитала бледная мать, с горящими, полными отчаяния глазами.
- Теперь помни, - проговорил гайдук, швыряя прочь журавлиную ногу. – Я своих слов на ветер не бросаю. Чтоб больше мне друганов не закладывала. Прикуси свой ядовитый язык. Иди домой и впредь помалкивай.
Устинья подобрала свою старенькую свитку и поплелась через двор.
Солнце било прямо в глаза Нюрке, когда, стоя на мостках, она полоскала и звонко выколачивала белье. Рядом с ней ее подруга Маринка шумно сбрасывала в воду длинную ленту свежего холста. Он вытягивался по течению, как плоская белая змея. Маринка ровными складками выбирала его из воды, складывая на скользкой доске стопочкой и колотили потом по этой стопочке тяжелым грабовым вальком.
По берегу росли вербы. На противоположной стороне стояли толстые ивы, и звуки двух вальков, огражденные стенами кустов и деревьев, отдавались по реке, как по коридору, крылатым легкими шлепками.
- Ну, я кончила, - сказала Нюрка. – Давай искупнемся.
- Нет, у меня много еще. Купайся одна, я потом.
- Эх, ты, капуша.
Нюрка брызнула на Маринку водой и, засмеявшись, отбежала с мостков на берег. В просвете между вербами она разделась догола и прыгнула в реку, шумным, широким всплеском взбудоражив воду. Ловко поплыла, рассекая телом сверкающую гладь. Наслаждалась прохладной нежностью воды, своей силой и молодостью.
- Хорошо-то как! Маринка, раздевайся. Иди, а то я тебя за ноги стащу.
Нюрка подплыла и неожиданно рванула за плавающий в воде конец холста, пытаясь сбросить подругу. Та держала крепко. Холст натянулся, зацепился за край мостка и лопнул прямо посередине.
- Ах ты, чума зеленая, - едва удержавшись на доске, крикнула Маринка. – Ну, теперь нам будет. Всыпят, не обрадуешься. Плыви обратно. Вылазь.
…На барском дворе они упали на колени и трясущимися губами бормотали.
- Смилуйтесь, барыня.
- Молчите, бараньи головы. За порчу мне ваши задницы ответят.
Наказание состоялось вечером в присутствии всей дворни. Маринка молчала как кремень. Посинела от невероятной боли, искусала в кровь губы, чтобы не издать стонов. Но сердце ее бешено колотилось, готовое выскочить вместе с дыханием. Красная муть наполняла глаза, и страшным становилось молодое красивое лицо. Розги покрывали тело багровыми мгновенно вспухающими рубцами.
Нюрку гайдук сек с возбуждением и мрачным азартом. Упиваясь меткостью и ловкостью своих ударов. После двадцати розог он сменил истрепанный пучок на новый.
После порки ни Маринка, ни Нюрка встать сразу не смогли. Их окатили водой, чтобы привести в чувства и отнесли под амбар на солому, где они восстанавливались по кусочкам.
- Ну, погодите! - гневно грозились на селе, сжимая кулаки в сторону господской усадьбы.
Не было в Зубарове ни одной семьи, которая не затаила бы боли и злобы от барских придирок и строгости.
Развязка наступила в конце августа, когда девки выкапывали в барском саду из клумбы цветы. Катя-веселушка, с самого утра певшая задорные песни, споткнулась о лопату и упала на какой-то редкий цветок, выписанный из Голландии. Она сломала и вмяла его в землю. Над этим цветком садовник с барыней полтора месяца дышать боялись, чтобы чем-нибудь не погубить.
- Ах ты, паскудница! – вскричала ошеломленная Ольга Никитична и затряслась от гнева, затопав ногами как одержимая. – Разиня, растяпа! Да я тебя засеку! До смерти засеку, подлая.
Барыня захлебнулась злыми слезами и неистово заорала.
- Акулина! Акулина!
Все поняли, что сейчас начнется жесточайшее наказание, которого еще никто не видел и не знал. Катя от страха онемела. Несколько мгновений она стояла, оторопев, с безумным ужасом в глазах, потом сорвалась с места и, не оглядываясь, понеслась.
- Держите ее, держите, - кричала барыня.
За ней погнались. После огородов Катя повернула к реке к глубокому омуту и, как слепая, не задержавшись ни на миг, кинулась с берега вниз. Вода отозвалась с шумом, будто упал большой камень. И вмиг все стихло. Когда люди подбежали к реке, Кати уже не было.
Это переполнила чашу терпения крепостных. Бунт носил стихийный сиюминутный характер: крушили мебель, били стекла, заблевывали ковры, мочились в цветочные горшки, вытаптывали кусты редких цветов. Катаясь наперегонки, ломали садовые тачки. И пили. Пили по черному, разгромив винный склад. Но нет худа без добра. Это и спасло поместье от полного уничтожения.
Барыня чуть не свихнулась от такого погрома. Она вместе с братом благополучно скрылась в городе. Через несколько дней, когда все утихло, они вернулись в Зубарово с карательной командой. Как улей, потревоженный злой рукой волновалось все село, когда в него вступала рота солдат. Командовал ими поручик, человек сурового нрава. В годах, а звания небольшого. Вот и обращался со всеми грубо и зло. Надежды на избавление таяли как апрельский снег.
С замиранием сердца деревня ждала своего приговора.
2. Расправа
Тревога охватило Зубарово. Предчувствие надвигающейся беды сжало сердца селян.
Солдаты хмуро и недоверчиво размещались по хатам.
- Зачем вас пригнали сюда? – спросил пожилой староста усатого егеря в войлочной треуголке, - с кем воевать собираетесь?
- Да, говорят, бунт тут у вас был…, - с некоторой неловкостью отвечал егерь.
Зачинщиков, кого смогли поймать, до экзекуции содержали на барском дворе в тюрьме. Если это можно было назвать тюрьмою. Низкая землянка с небольшим возвышением над уровнем, зато под деревянной крышей.
На следующий день все село согнали на площадь. Колыхалась, толкалась, гудела толпа. Жесткой дробью затрещали барабаны. Страшен был этот звук. Зачитали приговор.
Мужиков всех выпороть поголовно. Зачинщиков в тюрьму и на каторгу, остальных забрить в солдаты. Кто по возрасту и немощи негоден к воинской службе, того на черные земли – соль варить. Девок и баб также повелевалось наказать телесно и с усердием, чтоб неповадно было, а затем продать. Зубарово предполагалось снести, а на его месте построить мыловарню.
Плотные ряды – сплошная черная масса. Все слушали и никакой реакции. Ни шума, ни гула негодования. Только, когда солдаты стали выхватывать из рядов мужиков для порки, народ встрепенулся и заволновался. А началась кровавая расправа – ревела вся площадь. Плач был слышен даже в соседних поселках.
- Я дух поганый из вас выбью, быдло, чернь! – ругался поручик.
Он дико рявкал сиплым пропойным голосом на каждую новую жертву и поминутно рассекал тяжелым кулаком воздух.
К полудню с мужским населением Зубарово покончили. А к вечеру, кого на телегах, кого пешкодралом погнали из села. Остался лишь один взвод во главе с сержантом.
Мужчин угнали, но пришел новый день, и расправа продолжилась над стариками и бабами. Оставшиеся селяне выстроились во дворе барского дома. Неловко переминались с ноги на ногу, глядя на результаты собственного недавнего погрома. Уже стоят и ждут своих гостей скамьи, лавки и целые снопы желтых лозин, которыми готовились сечь
Выпоров старосту и десятских взялись за Акулину. Она невольно попятилась.
- Да ты не бойся, глупая…,- порывисто сказал здоровяк, подбегая к ней.
Он схватил ключницу за плечи, стал развязывать тяжелую шаль, отстегивать самодельные кожаные пуговицы на свитке.
- Не троньте меня! – вскрикнула Акулина и жалобно позвала, - барыня.
- Здесь я, чего орешь?
- Ослобоните, Ольга Никитична.
- Сейчас, разбежалась. А кто добро мое не смог сберечь? А кто братцу Алексею Никитичу в штаны залезла? Шлюха, валите её, да покрепче…
- Пустите!
- Зачем же кричать? Баба как птичка, где корм насыпали, туда и летит. И нечего сейчас выпендриваться. Всех секут, чем ты лучше.
Детина обхватил правой рукой её за спину, притянул к себе и подтолкнул к скамейке.
- Ну, ложись и будь молодцом.
Акулина поискала глазами барина, свою последнюю надежду, не нашла (он накануне, не во всем согласный с приговором суда, уехал в волость хлопотать об изменении) и нехотя легла. Сама высоко задрала рубаху.
- Ты садись на голову, ты на ноги, а ты считай, до тридцати-то умеешь, - указал сержант помощникам, - начинаем.
- Раз! – и тут же.
- Ай, - вскрикнула и зашевелилась Акулина.
- Два, три, четыре…
Тело ключницы содрогалось в конвульсиях, но беззащитный зад не мог даже чуть-чуть пошевелиться, благодаря стараниям солдат.
Зазвучал жалобный крик.
- О-о-й, не могу больше…о-о-ой, оставьте меня…
- Молчать, не ори, баба, в ушах закладывает от твоего воя, - рявкнул сержант. Дерзость Акулины вывела его из себя.
А барыню жгла злоба и ненависть мстительным огнем захватывала все мысли.
- Так её, подлую, так. Врежь сильнее, кому говорю. Знаешь, как она над молоденькими издевалась. Пущай теперь почувствует на своей спине каково, когда порют.
Бывшая ключница бычилась на скамье, строила страшные гримасы, корчилась, как могла. Движения головы вместо обычных величественно-медлительных на лавке стали гораздо динамичней.
Порка продолжалась. Для каждого нового десятка брался новый пучок. Акулина уже не сдерживала вопли. Солдат в паузах поглаживал сладострастно вздрагивающие ляжки, запуская между ними ладонь.
- Ты, Афоня, если своим рукам будешь волю давать, - пристыдил новобранца старший по званию, - и молодки касаться, то и сечен будешь по рукам этим. Понимать должен: государево дело вершим, а не на скотном дворе пакостничаем, понял?…
Сержант снова раскрутил новую лозу в воздухе, и она свирепо оттянула уже изрядно потрепанную задницу. Которая представляла большой белый лист, густо исчерченный красным карандашом. Повинуясь счету, розга одаривала Акулину последними ласками.
После сечения её лицо посерело и перекосилось. Отойдя к коновязи, она остановилась, и долго приходила в себя, прислонившись к дереву.
Затем подогнали рыжеволосую красотку, глянув на которую служивые цокнули языком – она того стоила.
- Сначала я в девке не чуял беды
Потом задурил не на шутку
Куда ни поеду, куда ни пойду…
- Замолчать! – гаркнул сержант, - привязывай.
Выпоротый незадолго до этого старичок, встрепенулся и заворочался на соломе.
- Ты, сынок, на эту не заглядывай. Я-то в аккурат через стенку с ней живу и знаю. Мужик у неё суровый, морда шире подоконника. А обличием, ну, чисто бандюк.
Сержант щелчком отшвырнул недокуренную цигарку:
- Про-дол-жа-ем экзекуцию!
Девка схватилась, было за подол, да не тут-то было. В лицо ей засвистел мощный кулак, а на голову посыпались юбка, сорочка, лиф и все остальное, снятое с ней же.
Схватив барахло в охапку, рыжая утирала трясущимися руками кровь из носа. Она комкала одежду и не знала, что делать. В ушах звенело. Кровь бросилась красавице в лицо, забыв обо всем, она закричала на сержанта.
- Ты зверь!
- Да, зверь, - спокойно согласился он, - и сейчас я тебе это докажу.
Увидев, что он подходит с пучком свежих прутьев в правой руке, она обезумела от страха:
- Нет, нет! Не хочу, чтобы меня стегали розгами. Господин сержант, умоляю, сжальтесь надо мной, - и бросилась перед ним на колени, - пощадите, пощадите, я не то хотела сказать…
Но ее никто не слушал.
Взмахнули розги,…и ненависть, страх, негодование уступили место только одному чувству – чувству боли. Стиснув зубы, рыжая решила молчать, чтобы не доставлять удовольствия мучителю своим плачем. Это его лишь раззадорило. Поручик требовал, чтобы она просила пощады, молчание разжигало его ярость. Кожа молодки пылала. Казалось, рука пробивает тело до кости. На ней не было лица от боли и ужаса, но терпение сохранялось. Наконец, наливаясь кровью и на лице, и сзади, - не выдержала, сначала бессвязно забормотала, а потом и возопила.
- О-о-о-ой!
В толпе зашушукались:
- Пропала, дочка, пропала. Вот, горе-то…
Толпа подвинулась ближе к лобному месту. Какая-то женщина, упав на колени, горько плакала. Говор и возбуждение все шире разливались по площади. Сержант, опасаясь, как бы это не вылилось в новую необузданную вспышку, приказал пальнуть поверх голов для острастки. Клубы пороховой пыли взметнулись над толпой.
А порка продолжалась. Утихомирив толпу, баб привязывали к коновязи и пороли одну за другой. Розги, словно ядовитым жалом пронзали мягкую женскую плоть, оставляя неизгладимые следы на тех местах, что принято скрывать. Нечеловеческие крики и вопли носились по площади. От некоторых требовали, чтоб выдали мужей, скрывавшихся в лесу.
- Не знаю, …ой не знаю, родимые! Ох, горе-горькое. Ничего не знаю, ой, спасите, больно! – раздавалось то тут, то там.
Безжизненных, опухших, страшных то толкали обратно в толпу, то относили на дерюге под навес. Мухи кружили, чувствуя запах крови.
- Ох! Смерть приходит, ой тяжко, - стонали женщины на соломе кверху задом, - ой тяжко, ой погибаю, мучители проклятые.
У тех, кто перенес жуткую боль порки, слова лились как исповедь, ибо страдания их были свыше сил терпения.
Вдруг послышалось новое гудение.
- Палач! Палач! – веером пронеслось по толпе.
Из уезда на телеге прибыл штатный кат, подручные за ним верхом. Чернобородый, смуглый он деловито осмотрел лавку, приказал сменить ее на «кобылу». Проверил приготовленную кучу розог и сыромятных кнутов. Сверкая желтоватыми белками глаз, свирепо оглядел двор.
- Ну что, начнем, пожалуй.
Как будто до этого дурака валяли, тешились, а не били. Ненаказанные сильно позавидовали выпоротым. А те откровенно повеселели. Бабы есть бабы.
Подвели очередную жертву. Лицо ее было землистым и безжизненным, как застывшая маска. Эта селянка выделялась среди остальных своей распущенностью. Не сказать, чтобы она была полная блядь, а просто такие есть в каждом селе – как сейчас говорят, женщина легкого поведения. Ее не любили, но в ней нуждались, особенно бобыли, и всегда при случае выставляли как амбразуру.
Подручные подбежали к шлюхе и подвели к кобыле. Баба торопливо наклонилась и привычно разделась. Глаза ее судорожно бегали, она хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец, глотая слезы, вкрадчиво попросила.
- Полегче, пожалуйста.
В толстой доске было три отверстия: два для рук, одно для головы. Подручные просунули сквозь доску ее руки и голову, толкая растопыренными пальцами в затылок. Руки связали ремнем. Спина баба невольно выгнулась выпуклым мостом. Палач взял из кучи длинный кнут, расправил его, помахал в воздухе, приноравливаясь к длине. Затем отошел на несколько шагов и с гиком, подскочив вперед, профессионально резанул по спине. Шлюха громко охнула. Бородач снова отступил и снова взмахнул, рядом с первым рубцом протянулся второй. А баба вопила жутким нечеловеческим голосом. На пятнадцатом ударе она лишилась голоса. Кнут свистел по безмолвному телу, только жилы трещали.
- Хватит с нее, - вмешался только что подъехавший барин.
А из толпы послышалось.
- Неужели забил? Никак кончилась…
- Да нет, живая. Баба как кошка – живучая.
Шлюху развязали. Она не могла стоять на ногах и мешком опустилась на землю.
- Прекратить экзекуцию, - резко бросил барин палачу. – Ты мне последних крепостных забьешь.
А про себя подумал: «С кем же я миловаться буду, если всех баб забьют». Вслух же произнес.
- Кто их потом купит?
Палач начал с обидой собирать свой скарб. Получив плату, как за полную экзекуцию, не остался обедать и сразу тронулся восвояси.
Люди разошлись.
А новый день принес радостные вести. Каторгу заменили штрафом, и арестованные вернулись в месте с волостным начальником. Барственный, медлительный но, несмотря на полноту, элегантный, с хитрыми веселыми маленькими глазками он зачитал новый указ суда.
- …А село Зубарово оставить на прежнем месте и не разорять. Мыловарню отменить, а селян принудить к восстановлению барского дома и сохранению прежних порядков.
И недавно выпоротые, чуть живые бабы очень обрадовались. То есть все стало по-прежнему, их простили.
Народу нужен спаситель-избавитель, который придет и разом решит все проблемы. Бабам хочется верить в чудо, что все будет хорошо, несмотря на лихо. Надеждой живет русский человек.
Поздно проснулся помещичий дом. В нем было тихо. Сквозь плотно задернутые занавески мягко струился солнечный свет. Из сада едва слышно доносилось беспечное чириканье воробьев. И от этого легкого, суетливо-радостного, ничем не омраченного чириканья не хотелось поднимать с подушки сонной головы. Хорошо лежать в солнечной полутьме под атласным одеялом, отодвигая мысли о дневных заботах в сторону. Да и спешить, собственно некуда. Все работы: у амбаров, во дворе, в поле, в виннице, на суковальне -–подобно заведенным часам, шли своим чередом. Другое дело, как они шли.
В поместье Зубарово царила беспечность, если не сказать хуже. Хозяева давно уже не ощущали той прибыли, какая была ранее.
Привыкшие находится под слабой десницей барыни Ольги Никитичны, женская часть дворни отличалась распущенностью, ленью и своеволием. Старшей над ними состояла ключница Акулина. Под её непосредственным началом были несколько приближенных служанок – старостиц. Одна командовала скотницами, другая кружевницами. Каждую из этих старостиц имела право сечь только Акулина. Они же в свою очередь, получив от дородной Акулины по десятку-полтора горячих, вымещали зло на остальных, отплачивая им той же монетой.
Акулину бил муж, она в отместку старостиц, те своих подручных. Так и жили. Бабы вообще были подчиненнее мужиков, чего и требовал Домострой. Кроме того, что крепостную била такая же крепостная, а также барыня и вольные, ей еще доставалось и от мужа. И коль скоро мужиков в то время, тоже не особенно было принято жалеть, они с досады напивались и колотили жен, чем ни попадя, особенно «дураком». Такой древний порядок редко возбуждал волнения, т.е. не расходился с общими понятиями и поддерживался церковью.
Большая часть мужиков время проводила праздно. Даже самые мастеровые работали умеренно, зато совсем не умеренно бражничали. Отсюда и прорехи в хозяйстве.
Когда летом в Зубарово возвратился с войны брат барыни Алексей Никитич, все стало по-другому.
Сначала бравый гусар проникся к Акулине.
- Хочу тобой обладать, жаждать тебя как кобель хочет сучку! – без всякого стеснения начал он.
Его пламенное желание не отступало перед убеждением, что простой деревенской девушке, может быть неприятны его нетерпеливые ласки. Что она может протестовать перед постыдным унижением. Но с Акулиной этого не произошло. Она сама заворковала около офицера, быстро лишила его сапог, мундира и прочее. Полураздетый гусар ласково и настойчиво увлек ключницу в свою комнату. Подхватил её на руки. Рослая, выше его девушка, казалась пушинкой в ту минуту. Гусар был как никогда силен и горд быстрой победой.
Скрывшись от людских глаз, Акулина сама стала проявлять нетерпение. Было невероятно хорошо вытянуться в постели, ощущая сладостные объятия прекрасного молодого тела. Прижаться к обнаженной груди губами, ощущая на себе искательное движение мягких бедер.
- А засажу-ка я тебе по самые яй…
- Не торопись, милый! Какой ты сильный, как мне хорошо, - разливала она незаслуженный бальзам похвалы.
Акулина затеребила пальцами его мужскую плоть, да и щекой сползла до самого живота. «Достоинство» отзывчиво зашевелилось. В нем точно скрытая пружина отпустилась. С огромным желанием и повелительной силой гусар распластал девушку по постели и пронзил встречное ложе, будто на пику врага насаживал. Акулина, стараясь догнать его в вожделении, со счастливыми стонами задвигалась навстречу его движениям, обвилась вокруг, вскрикнула, замотала головой и распущенными волосами по подушке…Вершину наслаждения им удалось покорить одновременно.
Отдыхая, ключница без утайки поведала обо всех заботах, тяготах и сплетнях в Зубарово. Мол, девки ленивы и нерасторопны, как валенки. Мужики пьют беспросветно: «Драть их надо, а барыня, сестрица ваша, дюже добрая».
- Посечем, посечем, милая, всему свое время.… А сейчас иди ко мне, Акулинушка…
Его тонкая колбаска снова стала набухать. На глазах превращалась в крупнокалиберную пищаль. Она, словно магнитом опять потянулась к заветной норке. Акулька, озорничая, перехватила её. Пищаль обернулась мощной мортирой, затем пушкой и принялась назойливо тереться у низа живота.
- Ишь, скорый какой, за вход денежку платят, - улыбнулась ключница.
- Ах ты, язва, ах ты, негодница,- с веселым возмущением подхватил гусар.
Неожиданно, он положил голую Акульку животом к себе на колени и стал нашлепывать по попке как нашкодившего ребенка.
- Если девочка не слушается, её наказывают а-та-та, - приговаривал он тоном увещевающего дьячка.- Вот отлупил тебя, и на душе легче стало. Как все в мире устроено, что грешно, то и сладко.
- Так ли? Вижу, не до конца сладко, поди?
Ослабшая было пушка, превзойдя все ожидания, превратилась в царь-пушку и вновь заставила девушку извиваться, бурно вздыхать и кончить вместе с ним долгим стоном изнеможения.
Наутро железной рукой бравый гусар принялся наводить порядок. Старалась не отстать от брата и барыня. В хату горького пьяницы нагрянули рослые, отъевшиеся на барских хлебах гайдуки.
- Ну? – спросил один из них.
- Нема у меня грошей, - проговорил в испуге крепостной.
Гайдуки схватили его и вывели во двор. Там они разорвали в трех местах тын и всунули трясущегося мужичонку ногами и головой в дыры, а руки связали на спине веревкой.
- Да что ж вы делаете? – ревела жена, - разве можно человека распинать так. Громом вас расшиби.
По распоряжению нового барина пьяницу держали в тыну до середины дня.
Дальше-больше. Ольга Никитична последнее время увлекалась плетением кружев. Половина девичьей была посажена на эту кропотливую работу. Кружева требовали тонких, ровных ниток и Ольга Никитична замучила кружевниц. Каждый моток ниток, чтобы установить, достаточно ли он тонок, она пробывала продернуть через свой наперсток. Он у барыни был необычный, сквозной, как у портных. Если наперсток через моток проходил, нитки принимались, если застревал, девку заставляли прясть снова.
У Настахи Ольга Никитична забраковала три мотка подряд. За окнами уже темнело, девки разошлись по домам, а Настаха все работала. От веретена и непрерывного ссучивания тонкой нитки болели пальцы обеих рук, а в глазах шли круги.
- Я не вижу, барыня, - усталым голосом сказала она проходившей по пустой комнате Ольге Никитичне.
- А-а, не видишь? Днем, при солнце, не сумела напрясть – напрядешь при месяце.
Настаха терпеливо пряла, стараясь думать о чем-нибудь приятном. Месяц голубым светом озарял за окном темный сад. Только поздно ночью пришла ключница и отпустила ее домой.
Но утром, к ужасу Настахи оказалось, что напряденный ею в темноте моток тоже не проходит наперсток.
- Принеси крапивы, - распорядилась Ольга Никитична Акулине. – Да скотниц позови.
За сараями росла высокая, как конопля, жгучая крапива. Надев рукавицы, ключница нарвала большой пучок и в вытянутых руках внесла в девичью.
- Ложись, - коротко кинула барыня Настахе.
Та исподлобья, еще не веря тому, что должно произойти, взглянула на собравшихся.
- Ложись! – повторила Ольга Никитична. – Валите ее, негодницу. Говорят, ученая она? Пусть ученая, только розгами непропеченная, - с недоброй шуткой съязвила она. – А неплохо бы пропечатать.
Бабы бросились на Настаху. Она увернулась, и обеими руками сверху вниз рванула одну из скотниц, тупую толстую Петровну, за очипок. Очипок слетел, а Петровна как подгнившая колода упала на пол, волосы ее растрепались. Кружевница попыталась спастись бегством от града ударов, сыпавшихся на ее плечи и спину. Акулина и другая скотница схватили Настаху за ноги. Девушка яростно отбивалась, но борьба была неравной. Бабы повалили ее, разозленная Петровна принялась стегать крапивой.
- Что же вы делаете, су-ки! – раздался истошный крик жертвы.
Она то и дело непонимающе оглядывалась мутными от боли глазами и продолжала ругаться. Порка продолжалась долго, крапива казалась нескончаемой, и терпение у Настахи иссякло. Она дошла до изнеможения и еле слышно зашептала, давясь слезами.
- Ослобоните меня, люди добрые. Спасите. Я вам отслужу. Ей-богу, головой ручаюсь. Барыня, сжальтесь надо мной, возьмите обратно свой приговор.
Но не тут-то было. Нашла у кого просить. Обжигающий свист крапивы сменился на суровый свист свежего вишняка. Прутья ободрали девушке всю задницу. Вскоре выступила кровь и потекла вдоль бедер по ногам. Удары прутьев раскровили спину Настахе, но она уже не кричала, а только глухо хрипела и охала. Поднялась с пола черная от стыда и срама. Злоба, обида, беспомощность душили ее. Закрыв лицо ладонями, кружевница постояла несколько минут у стены. Потом, как во сне, двинулась к двери. С порога прошипела: «Придет наше время. Не за горами, не все пропало, нет….».
- Злая стерва, аж во рту почернело, - сплюнули бабы. – Народится такая погань на свет белый.
Увидев побитую дочь, старая Устинья не выдержала и прибежала в девичью разбираться с обидчицами.
- Ну, теперь и ты ответишь за дочку, - накинулась на нее барыня. В голосе ее слышалось торжествующее яростное шипение. – Ответишь за всю свою брехню, заодно и за воспитание.
- Я совсем забыла, - вставила ключница. -Ты же, голуба, провинилась еще больше. В мае три дня подряд не являлась на барский двор.
- Всыпать тридцать розог, - возмутилась барыня, кипя от возмущения.
Подошедшие гайдуки схватили Устинью, привязали на заднем дворе к столбу и начали пороть.
- Овчара Петра по твоему доносу пороли?
- Виновата…- глухо отвечала Устинья.
- А он ведь мне лучший друг. Познаешь лихо, бабочка. Получай на закуску.
Били ее с мстительным остервенением. Плетка рвала, терзала и выхлестывала живую мякоть до кости.
Гайдук вдрызг измочалил об ненавистную бабу нагайку. Из четырех сыромятных ремней на журавлиной лапе остался только один.
- Ой, лишенька!… Люди добрые!…Матерь божия, да что же это такое делается, - взвыла Устинья. – Рятуйте!…
Гайдуки зажали кричащий рот ладонью и пригрозили.
- Мы тебе глотку квачем забьем, если ты орать будешь.
- Доня, моя доня, донюшка родная. Вот и я с тобой, вот и меня дерут, - причитала бледная мать, с горящими, полными отчаяния глазами.
- Теперь помни, - проговорил гайдук, швыряя прочь журавлиную ногу. – Я своих слов на ветер не бросаю. Чтоб больше мне друганов не закладывала. Прикуси свой ядовитый язык. Иди домой и впредь помалкивай.
Устинья подобрала свою старенькую свитку и поплелась через двор.
Солнце било прямо в глаза Нюрке, когда, стоя на мостках, она полоскала и звонко выколачивала белье. Рядом с ней ее подруга Маринка шумно сбрасывала в воду длинную ленту свежего холста. Он вытягивался по течению, как плоская белая змея. Маринка ровными складками выбирала его из воды, складывая на скользкой доске стопочкой и колотили потом по этой стопочке тяжелым грабовым вальком.
По берегу росли вербы. На противоположной стороне стояли толстые ивы, и звуки двух вальков, огражденные стенами кустов и деревьев, отдавались по реке, как по коридору, крылатым легкими шлепками.
- Ну, я кончила, - сказала Нюрка. – Давай искупнемся.
- Нет, у меня много еще. Купайся одна, я потом.
- Эх, ты, капуша.
Нюрка брызнула на Маринку водой и, засмеявшись, отбежала с мостков на берег. В просвете между вербами она разделась догола и прыгнула в реку, шумным, широким всплеском взбудоражив воду. Ловко поплыла, рассекая телом сверкающую гладь. Наслаждалась прохладной нежностью воды, своей силой и молодостью.
- Хорошо-то как! Маринка, раздевайся. Иди, а то я тебя за ноги стащу.
Нюрка подплыла и неожиданно рванула за плавающий в воде конец холста, пытаясь сбросить подругу. Та держала крепко. Холст натянулся, зацепился за край мостка и лопнул прямо посередине.
- Ах ты, чума зеленая, - едва удержавшись на доске, крикнула Маринка. – Ну, теперь нам будет. Всыпят, не обрадуешься. Плыви обратно. Вылазь.
…На барском дворе они упали на колени и трясущимися губами бормотали.
- Смилуйтесь, барыня.
- Молчите, бараньи головы. За порчу мне ваши задницы ответят.
Наказание состоялось вечером в присутствии всей дворни. Маринка молчала как кремень. Посинела от невероятной боли, искусала в кровь губы, чтобы не издать стонов. Но сердце ее бешено колотилось, готовое выскочить вместе с дыханием. Красная муть наполняла глаза, и страшным становилось молодое красивое лицо. Розги покрывали тело багровыми мгновенно вспухающими рубцами.
Нюрку гайдук сек с возбуждением и мрачным азартом. Упиваясь меткостью и ловкостью своих ударов. После двадцати розог он сменил истрепанный пучок на новый.
После порки ни Маринка, ни Нюрка встать сразу не смогли. Их окатили водой, чтобы привести в чувства и отнесли под амбар на солому, где они восстанавливались по кусочкам.
- Ну, погодите! - гневно грозились на селе, сжимая кулаки в сторону господской усадьбы.
Не было в Зубарове ни одной семьи, которая не затаила бы боли и злобы от барских придирок и строгости.
Развязка наступила в конце августа, когда девки выкапывали в барском саду из клумбы цветы. Катя-веселушка, с самого утра певшая задорные песни, споткнулась о лопату и упала на какой-то редкий цветок, выписанный из Голландии. Она сломала и вмяла его в землю. Над этим цветком садовник с барыней полтора месяца дышать боялись, чтобы чем-нибудь не погубить.
- Ах ты, паскудница! – вскричала ошеломленная Ольга Никитична и затряслась от гнева, затопав ногами как одержимая. – Разиня, растяпа! Да я тебя засеку! До смерти засеку, подлая.
Барыня захлебнулась злыми слезами и неистово заорала.
- Акулина! Акулина!
Все поняли, что сейчас начнется жесточайшее наказание, которого еще никто не видел и не знал. Катя от страха онемела. Несколько мгновений она стояла, оторопев, с безумным ужасом в глазах, потом сорвалась с места и, не оглядываясь, понеслась.
- Держите ее, держите, - кричала барыня.
За ней погнались. После огородов Катя повернула к реке к глубокому омуту и, как слепая, не задержавшись ни на миг, кинулась с берега вниз. Вода отозвалась с шумом, будто упал большой камень. И вмиг все стихло. Когда люди подбежали к реке, Кати уже не было.
Это переполнила чашу терпения крепостных. Бунт носил стихийный сиюминутный характер: крушили мебель, били стекла, заблевывали ковры, мочились в цветочные горшки, вытаптывали кусты редких цветов. Катаясь наперегонки, ломали садовые тачки. И пили. Пили по черному, разгромив винный склад. Но нет худа без добра. Это и спасло поместье от полного уничтожения.
Барыня чуть не свихнулась от такого погрома. Она вместе с братом благополучно скрылась в городе. Через несколько дней, когда все утихло, они вернулись в Зубарово с карательной командой. Как улей, потревоженный злой рукой волновалось все село, когда в него вступала рота солдат. Командовал ими поручик, человек сурового нрава. В годах, а звания небольшого. Вот и обращался со всеми грубо и зло. Надежды на избавление таяли как апрельский снег.
С замиранием сердца деревня ждала своего приговора.
2. Расправа
Тревога охватило Зубарово. Предчувствие надвигающейся беды сжало сердца селян.
Солдаты хмуро и недоверчиво размещались по хатам.
- Зачем вас пригнали сюда? – спросил пожилой староста усатого егеря в войлочной треуголке, - с кем воевать собираетесь?
- Да, говорят, бунт тут у вас был…, - с некоторой неловкостью отвечал егерь.
Зачинщиков, кого смогли поймать, до экзекуции содержали на барском дворе в тюрьме. Если это можно было назвать тюрьмою. Низкая землянка с небольшим возвышением над уровнем, зато под деревянной крышей.
На следующий день все село согнали на площадь. Колыхалась, толкалась, гудела толпа. Жесткой дробью затрещали барабаны. Страшен был этот звук. Зачитали приговор.
Мужиков всех выпороть поголовно. Зачинщиков в тюрьму и на каторгу, остальных забрить в солдаты. Кто по возрасту и немощи негоден к воинской службе, того на черные земли – соль варить. Девок и баб также повелевалось наказать телесно и с усердием, чтоб неповадно было, а затем продать. Зубарово предполагалось снести, а на его месте построить мыловарню.
Плотные ряды – сплошная черная масса. Все слушали и никакой реакции. Ни шума, ни гула негодования. Только, когда солдаты стали выхватывать из рядов мужиков для порки, народ встрепенулся и заволновался. А началась кровавая расправа – ревела вся площадь. Плач был слышен даже в соседних поселках.
- Я дух поганый из вас выбью, быдло, чернь! – ругался поручик.
Он дико рявкал сиплым пропойным голосом на каждую новую жертву и поминутно рассекал тяжелым кулаком воздух.
К полудню с мужским населением Зубарово покончили. А к вечеру, кого на телегах, кого пешкодралом погнали из села. Остался лишь один взвод во главе с сержантом.
Мужчин угнали, но пришел новый день, и расправа продолжилась над стариками и бабами. Оставшиеся селяне выстроились во дворе барского дома. Неловко переминались с ноги на ногу, глядя на результаты собственного недавнего погрома. Уже стоят и ждут своих гостей скамьи, лавки и целые снопы желтых лозин, которыми готовились сечь
Выпоров старосту и десятских взялись за Акулину. Она невольно попятилась.
- Да ты не бойся, глупая…,- порывисто сказал здоровяк, подбегая к ней.
Он схватил ключницу за плечи, стал развязывать тяжелую шаль, отстегивать самодельные кожаные пуговицы на свитке.
- Не троньте меня! – вскрикнула Акулина и жалобно позвала, - барыня.
- Здесь я, чего орешь?
- Ослобоните, Ольга Никитична.
- Сейчас, разбежалась. А кто добро мое не смог сберечь? А кто братцу Алексею Никитичу в штаны залезла? Шлюха, валите её, да покрепче…
- Пустите!
- Зачем же кричать? Баба как птичка, где корм насыпали, туда и летит. И нечего сейчас выпендриваться. Всех секут, чем ты лучше.
Детина обхватил правой рукой её за спину, притянул к себе и подтолкнул к скамейке.
- Ну, ложись и будь молодцом.
Акулина поискала глазами барина, свою последнюю надежду, не нашла (он накануне, не во всем согласный с приговором суда, уехал в волость хлопотать об изменении) и нехотя легла. Сама высоко задрала рубаху.
- Ты садись на голову, ты на ноги, а ты считай, до тридцати-то умеешь, - указал сержант помощникам, - начинаем.
- Раз! – и тут же.
- Ай, - вскрикнула и зашевелилась Акулина.
- Два, три, четыре…
Тело ключницы содрогалось в конвульсиях, но беззащитный зад не мог даже чуть-чуть пошевелиться, благодаря стараниям солдат.
Зазвучал жалобный крик.
- О-о-й, не могу больше…о-о-ой, оставьте меня…
- Молчать, не ори, баба, в ушах закладывает от твоего воя, - рявкнул сержант. Дерзость Акулины вывела его из себя.
А барыню жгла злоба и ненависть мстительным огнем захватывала все мысли.
- Так её, подлую, так. Врежь сильнее, кому говорю. Знаешь, как она над молоденькими издевалась. Пущай теперь почувствует на своей спине каково, когда порют.
Бывшая ключница бычилась на скамье, строила страшные гримасы, корчилась, как могла. Движения головы вместо обычных величественно-медлительных на лавке стали гораздо динамичней.
Порка продолжалась. Для каждого нового десятка брался новый пучок. Акулина уже не сдерживала вопли. Солдат в паузах поглаживал сладострастно вздрагивающие ляжки, запуская между ними ладонь.
- Ты, Афоня, если своим рукам будешь волю давать, - пристыдил новобранца старший по званию, - и молодки касаться, то и сечен будешь по рукам этим. Понимать должен: государево дело вершим, а не на скотном дворе пакостничаем, понял?…
Сержант снова раскрутил новую лозу в воздухе, и она свирепо оттянула уже изрядно потрепанную задницу. Которая представляла большой белый лист, густо исчерченный красным карандашом. Повинуясь счету, розга одаривала Акулину последними ласками.
После сечения её лицо посерело и перекосилось. Отойдя к коновязи, она остановилась, и долго приходила в себя, прислонившись к дереву.
Затем подогнали рыжеволосую красотку, глянув на которую служивые цокнули языком – она того стоила.
- Сначала я в девке не чуял беды
Потом задурил не на шутку
Куда ни поеду, куда ни пойду…
- Замолчать! – гаркнул сержант, - привязывай.
Выпоротый незадолго до этого старичок, встрепенулся и заворочался на соломе.
- Ты, сынок, на эту не заглядывай. Я-то в аккурат через стенку с ней живу и знаю. Мужик у неё суровый, морда шире подоконника. А обличием, ну, чисто бандюк.
Сержант щелчком отшвырнул недокуренную цигарку:
- Про-дол-жа-ем экзекуцию!
Девка схватилась, было за подол, да не тут-то было. В лицо ей засвистел мощный кулак, а на голову посыпались юбка, сорочка, лиф и все остальное, снятое с ней же.
Схватив барахло в охапку, рыжая утирала трясущимися руками кровь из носа. Она комкала одежду и не знала, что делать. В ушах звенело. Кровь бросилась красавице в лицо, забыв обо всем, она закричала на сержанта.
- Ты зверь!
- Да, зверь, - спокойно согласился он, - и сейчас я тебе это докажу.
Увидев, что он подходит с пучком свежих прутьев в правой руке, она обезумела от страха:
- Нет, нет! Не хочу, чтобы меня стегали розгами. Господин сержант, умоляю, сжальтесь надо мной, - и бросилась перед ним на колени, - пощадите, пощадите, я не то хотела сказать…
Но ее никто не слушал.
Взмахнули розги,…и ненависть, страх, негодование уступили место только одному чувству – чувству боли. Стиснув зубы, рыжая решила молчать, чтобы не доставлять удовольствия мучителю своим плачем. Это его лишь раззадорило. Поручик требовал, чтобы она просила пощады, молчание разжигало его ярость. Кожа молодки пылала. Казалось, рука пробивает тело до кости. На ней не было лица от боли и ужаса, но терпение сохранялось. Наконец, наливаясь кровью и на лице, и сзади, - не выдержала, сначала бессвязно забормотала, а потом и возопила.
- О-о-о-ой!
В толпе зашушукались:
- Пропала, дочка, пропала. Вот, горе-то…
Толпа подвинулась ближе к лобному месту. Какая-то женщина, упав на колени, горько плакала. Говор и возбуждение все шире разливались по площади. Сержант, опасаясь, как бы это не вылилось в новую необузданную вспышку, приказал пальнуть поверх голов для острастки. Клубы пороховой пыли взметнулись над толпой.
А порка продолжалась. Утихомирив толпу, баб привязывали к коновязи и пороли одну за другой. Розги, словно ядовитым жалом пронзали мягкую женскую плоть, оставляя неизгладимые следы на тех местах, что принято скрывать. Нечеловеческие крики и вопли носились по площади. От некоторых требовали, чтоб выдали мужей, скрывавшихся в лесу.
- Не знаю, …ой не знаю, родимые! Ох, горе-горькое. Ничего не знаю, ой, спасите, больно! – раздавалось то тут, то там.
Безжизненных, опухших, страшных то толкали обратно в толпу, то относили на дерюге под навес. Мухи кружили, чувствуя запах крови.
- Ох! Смерть приходит, ой тяжко, - стонали женщины на соломе кверху задом, - ой тяжко, ой погибаю, мучители проклятые.
У тех, кто перенес жуткую боль порки, слова лились как исповедь, ибо страдания их были свыше сил терпения.
Вдруг послышалось новое гудение.
- Палач! Палач! – веером пронеслось по толпе.
Из уезда на телеге прибыл штатный кат, подручные за ним верхом. Чернобородый, смуглый он деловито осмотрел лавку, приказал сменить ее на «кобылу». Проверил приготовленную кучу розог и сыромятных кнутов. Сверкая желтоватыми белками глаз, свирепо оглядел двор.
- Ну что, начнем, пожалуй.
Как будто до этого дурака валяли, тешились, а не били. Ненаказанные сильно позавидовали выпоротым. А те откровенно повеселели. Бабы есть бабы.
Подвели очередную жертву. Лицо ее было землистым и безжизненным, как застывшая маска. Эта селянка выделялась среди остальных своей распущенностью. Не сказать, чтобы она была полная блядь, а просто такие есть в каждом селе – как сейчас говорят, женщина легкого поведения. Ее не любили, но в ней нуждались, особенно бобыли, и всегда при случае выставляли как амбразуру.
Подручные подбежали к шлюхе и подвели к кобыле. Баба торопливо наклонилась и привычно разделась. Глаза ее судорожно бегали, она хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец, глотая слезы, вкрадчиво попросила.
- Полегче, пожалуйста.
В толстой доске было три отверстия: два для рук, одно для головы. Подручные просунули сквозь доску ее руки и голову, толкая растопыренными пальцами в затылок. Руки связали ремнем. Спина баба невольно выгнулась выпуклым мостом. Палач взял из кучи длинный кнут, расправил его, помахал в воздухе, приноравливаясь к длине. Затем отошел на несколько шагов и с гиком, подскочив вперед, профессионально резанул по спине. Шлюха громко охнула. Бородач снова отступил и снова взмахнул, рядом с первым рубцом протянулся второй. А баба вопила жутким нечеловеческим голосом. На пятнадцатом ударе она лишилась голоса. Кнут свистел по безмолвному телу, только жилы трещали.
- Хватит с нее, - вмешался только что подъехавший барин.
А из толпы послышалось.
- Неужели забил? Никак кончилась…
- Да нет, живая. Баба как кошка – живучая.
Шлюху развязали. Она не могла стоять на ногах и мешком опустилась на землю.
- Прекратить экзекуцию, - резко бросил барин палачу. – Ты мне последних крепостных забьешь.
А про себя подумал: «С кем же я миловаться буду, если всех баб забьют». Вслух же произнес.
- Кто их потом купит?
Палач начал с обидой собирать свой скарб. Получив плату, как за полную экзекуцию, не остался обедать и сразу тронулся восвояси.
Люди разошлись.
А новый день принес радостные вести. Каторгу заменили штрафом, и арестованные вернулись в месте с волостным начальником. Барственный, медлительный но, несмотря на полноту, элегантный, с хитрыми веселыми маленькими глазками он зачитал новый указ суда.
- …А село Зубарово оставить на прежнем месте и не разорять. Мыловарню отменить, а селян принудить к восстановлению барского дома и сохранению прежних порядков.
И недавно выпоротые, чуть живые бабы очень обрадовались. То есть все стало по-прежнему, их простили.
Народу нужен спаситель-избавитель, который придет и разом решит все проблемы. Бабам хочется верить в чудо, что все будет хорошо, несмотря на лихо. Надеждой живет русский человек.