ФОТОГРАФИЯ

Post Reply
User avatar
Кристина
Posts: 323
Joined: Fri Mar 13, 2020 10:32 pm
Has thanked: 598 times
Been thanked: 80 times

ФОТОГРАФИЯ

Post by Кристина »

- Петрович, давно хотел тебя спросить…

Кирилл наливал уже по второй. После бани деревенская самогонка шла легко, удивительно мягко. Закусывали свежениной, яичница еще не остыла, и еще Кирилл запивал каждую порцию ароматнейшим компотом из черной смородины.

- Что это у тебя за крестик там, за баней? Деревянный? Аккуратный такой, да еще цветочки…

Дед надолго замолк. Он долго смотрел в угол и вздыхал, изредка покачивая головой. Кирилл насторожился, но беспокоить старика не решался. Наконец старик поднял глаза и решительно поставил рюмку для новой порции.

- Я тебе расскажу. Это, брат, история, цельный роман.

- Давай, Петрович, за историю.

- Да, третью положено за любовь, ну а тут как раз самая любовь и есть. Давай!

Выпили. Петрович вытер усы и неспеша закурил.

- Старые дела это… Война… В сорок втором это было. Вернее, началось.

Кирилл тоже закурил и с головой погрузился в рассказ старика. Тусклая лампочка, медленно струившийся под низким потолком дымок, вялая послебанная истома, и Кирилл будто задремал, под хрипловатый голос старика… Петрович повел рассказ, и в голове Кирилла стали возникать картины событий, как живые…

- Да, в сорок втором… Только лето закончилось. Немцы тогда уже у нас стояли. Бои были далеко. Только колонны немецкие через нас проходили. Свежие – на фронт, танки, самоходки. Ну, иногда раненых провозили, с фронта.

У нас спокойно все было, тихо. Немцы не беспредельничали, местных никого не трогали, занимались своим хозяйством. Комендатура была в старом клубе, ты видел его, еще стоит, и еще госпиталь был небольшой. В школе размещался. Школы той нет уже, сгорела в сорок третьем, после бомбежки. В госпитале раненых оставляли, которых дальше везти опасно было. Здесь они поправлялись, а потом отправлялись домой, в свою фателляйнд. За работу местным деньги платили, дойчмарки. Квартировались по хатам. Базар работал, зерно убрали.

Немцы помогали. Трактор древний отремонтировали. Две самоходки своих, списанных, раненые восстановили, две косилки, что солдаты взорвали при отступлении, починили. Хлеб помогали убирать. Работящие парни. Веселые были, выздоравливали, собирались домой. Гогочут что-то, по-своему… Детей шоколадом угощали на улицах.

Да... Хорошо жили, спокойно.

Партизан не было близко, немцев никто не беспокоил, ну, они и не сердились. Правда, порядки свои вводили, конечно. Как же без этого? Да… Насчет евреев, комиссаров, там – приказы развешены были. Мол, кто укрывает – тому смерть. Ну, а вроде никто и не укрывал, так никого и не убивали. Мирно жили.

И вот тут эта Фира…

Появилась она у нас в сороковом, до войны еще, осенью. Из Питера приехала. В школу, учительницей. Математику преподавала и немецкий. Ах, красивая женщина!

Еврейка. Молодая. Дет двадцать пять ей было, может чуть поболе… Черненькая такая, кучерва, статная. И вот что, еврейки у нас тут и раньше были, но мелкие какие-то, пухленькие, а эта – высокая, фигуристая, стройная. Одевалась по-городски, всегда подтянутая такая, строгая!

Мне тогда четырнадцатый шел. Восьмилетку я заканчивал. Ну, и дома по хозяйству, да в колхозе подрабатывал. Я высоким был, парнем крепким, тогда уже.

Дети не очень любили Фиру эту, боялись за строгость ее. Двойки ставила, если урок не выучишь. А мужички местные стали сразу клинья подбивать. Кто холостой, кто женатый, все пытались домогаться. Только она – никому!

А как идет по улице – задница так и играет, юбкой тугой обтянута. Бедра широкие, зад круглый, а талия тоненькая такая, она еще в талию всегда туго подпоясывалась… В баню когда в поселковую шла – мы с пацанами подсматривать бегали. Было там у нас место… Специально за ней подсматривали. Да… Там было что… подсмотреть. Короче, что пацаны, что мужики, слюни пускали, да только без толку. Вот…

Ну, а потом война.

Немцы скоро пришли. Местные кто евреи – вместе с Советами на восток подались и Фиры след пропал. Думали, уехала со всеми. Ан нет…

И вот что интересно. Не любили ее школьники-то. А вот девчонки две, Машка и Юлька Ромашкины, оказывается, год почти ее прятали от немцев. И даже мать их не знала, вот как! Вот и поплатилась потом…

Ну, пришла зима. Холода наступили, снегом занесло…

Тут вдруг конюшня колхозная сгорела. Лошадей, которые там были – успели спасти, а амбар – дотла. Ясно было, что не сам загорелся. Комендант тогда местных трогать не стал, но дал приказ усилить патрули.

И через неделю - поймали таки!

Девчонка совсем, лет семнадцать, пыталась сарай на окраине поджечь. Вроде и подожгла, да потушили быстро. Всем миром. А ее поймали. Ну, допрашивали, она - молчит. А приказ есть: поджигателей – вешать.

Ну и повесили ее. На околице дуб старый стоял. Он и сейчас там. Вот, на ветке и вздернули бедняжку. Людей согнали, чтобы при всех.

Раздели ее до белья. Руки сзади связали, петлю на шею – и вперед!

Долго не снимали. Мороз был, январь, она все висела. Потом еще одну поймали, вздернули рядом. Первая уже заледенела, снегом запорошенная висит, ну, и эту туда же, значит, рядышком. Повыше подтянули, чтобы волки не обгрызли. Зимой у нас часто волки по околице шарили. Вот…

А потом сразу троих сцапали. А они ж, все-таки, успели один дом на окраине спалить. Дом дотла сгорел, но поймали всех троих.

И тут полковник немецкий с фронта ехал, раненый. Узнал про такое дело – ага! Приказал тогда он специально виселицу построить, чтобы рядом с базаром, и повесить их голых. Чтобы не повадно, значит… И чтоб не на околице, а здесь, в центре. Чтобы у всех на виду голыми болтались. Злой полковник был.

А базар, он, почитай, вон где был. Тут и ста метров от моей избы. Вот где сейчас ларек, там виселицу и поставили. Добротную. Перекладина на двух столбах. Туда этих девчушек и привезли вечером. Голых уже. С руками связанными.

Мороз был. Народ опять согнали. Девочки бедные, аж сизые все. Трясутся, дрожат. Веревки смерзлись, не гнутся. Ну, повесили кое-как. Девчонки молоденькие, долго дергались, корчились, пока затихли. Раскраснелись, аж пар от них пошел. Народ то стоит, смотрит. И я был, близко стоял.

Вот висят они, невысоко, и парок над ними, медленно так… Голенькие, красивые. Качаются, ветерок волосы шевелит. Головки набок, а лица страшные, выпученные, и языки вывалились, синие… Потом уже дощечку прибили к виселице, что, мол, поджигательницы.

Снимать, хоронить запретили. Сказали, три дня должны висеть, чтобы, для примера. Наутро они замерзли, инеем покрылись. Белые такие, как статуи Римские.

Потом уехал полковник. За околицей немцы снаряд взорвали, сделали воронку. Туда бедняжек и схоронили. И тех, что до сих пор на дубе висели, тоже. Вместе всех и прикопали. Да как прикопали, едва только. Почитай, комьями, снегом только и присыпали. Чтобы звери, значит, не растащили.

Да и плохо присыпали, в тот раз то. Назавтра волки одну из них из ямы и утащили. Как они раскопали? Волки голодные, конечно, зима…

Так девчонку уволокли чуть ли не за километр. Там ее и нашли немцы потом. По следам. Обгрызенную всю. Волки ноги ей обглодали, попу съели аж до пояса, живот выели, груди. Что осталось то. А лицо, что интересно, не съели. Язык только, что наружу торчал, выгрызли, а так… Скелет один, почитай.

Кости в разные стороны торчат, да ребра белеют. Да… Я видел ее, когда притащили ее потом назад, к яме. Солдат на коне веревкой за голову привязал, и волоком по снегу до ямы дотащил.

Рыжая она была. Как сейчас помню. Волосы, аж красные, да по снегу. Голова, лицо не тронуто, а ниже плеч - кости одни почитай… А глаза целые, открытые, только белые совсем, как замерзшие шарики. Ну кинули ее обратно в яму, засыпали, уже больше комьев навалили, для верности, значит… Вот…

Потом февраль пришел, еще похолодало, да тут и началось. Морозы, стужа! Немцы в тулупы кутаются, народ вообще по домам сидит, не вылазит. А тут начинает гореть! То там, то тут. В рельсу бьют, все, кто в чем, – бегом! Тушить!

Мы – больше тушить, немцы – ловить. Нет, тушить тоже помогали, да… Сразу бочку с водой тащат, к самоходке своей прицепленную. Специально сарай топили, печки сами построили, чтобы вода в бочках не замерзала.

А другие – на конях, санях – и в погоню. И волокут потом их. Ну, что ты будешь делать! Все девчонки молодые, не старше восемнадцати, соплячки совсем! Один раз, правда, уже в начале марта, и женщину приволокли, лет тридцати. Ну, об этом потом.

Ты давай, наливай, не спи. Давай за убиенных девочек. Эх, война, война…

Так вот…

Немцы уже сердиться начали. Правда, серьезного ничего не сгорело, но те постоянно в напряжении. На вторую декаду февраля уже штук десять нахватали. Допрашивают их. Мы с пацанами лазили смотреть. Нам интересно же…

В подвале их пытали, в клубе. Там окошки подвальные ниже уровня земли, если незаметно подползти по снегу… Мы затаимся и смотрим, через окошки едва видно.

Вот они ее разденут, голую за ноги подвесят, и давай лупцевать всем, чем попало. И трубой железной по ребрам врежут, и вожжами отходят, и хлыстом отстегают. Отдубасят ее вот так, потом перекурят, и опять. Кулаками лупят, как грушу.

Один раз мы приползли – смотрим, а они девочку, избитую уже, на столе разложили, и давай ее использовать со всех сторон. Она только мычит, один ее в рот, а другой ей прямо в задницу заправил, и давай… Мы и не знали тогда, что так бывает! Не видали такого раньше, да…

Нас тогда часовой шуганул, мы и драпанули.

Ну, а потом давай их вешать. Народ поначалу сгоняли, а потом уже и перестали.

С вечера мертвых срежут, петли новые развесят. Тех отвезут до ямы, закопают. А новеньких привозят утром на телеге, голых уже, руки за спиной проволокой скручены. Подъедут под виселицу, доску на телегу положат, девчушек на доску поставят, по трое, по четверо, петли им на шеи, и н-ноо! Назад, в комендатуру.

Но часовых, правда, оставляли. Троих. Пока девочки бедные дергаются еще, в петлях задыхаются, эти смотрят. Чтобы наверняка. Ато мало что. Потом курят еще, с час, наверное, потом пощупают. Холодные. И пар перестал. Тогда домой и двигают. А трупы на виселице быстро остывают. Мороз ведь февраль, да...

Правда, мы, пацаны, всегда бегали, когда девчонок вешать везли. В таком возрасте на голых баб тянет посмотреть. Раньше только в бане подглядывали, а тут – вот они. Да еще на виселице такое выделывают, в бане такого не увидишь. То ногами голыми сучат, извиваются немыслимо, то задирают ноги выше головы. Немцы нас не гоняли. Смотри, пожалуйста.

Мы потом уже, как немцы пойдут – подойдем, повешенных пощупаем. Они мягкие еще, но уже прохладные. Только если внутрь палец сунуть, между ног, (я как-то раз попробовал), там тепло еще, и мокро. А языки сопливые висят, глаза повылезшие… Да… Насмотрелся я тогда их.

Ну, вот…

Вешать стали чаще. А те все лезут и лезут. С середины февраля, почитай, каждую неделю по десятку стали вешать. Вот тогда виселицу и удлинили. На старой - то больше пяти не умещалось, а иногда, если шестерых, то уже друг к дружке прямо вешали. А они как начнут ногами сучить, да толкают друг дружку, бьют. А однажды видел, как одна по другой взобраться хотела. Руки-то связаны, а она соседку ногами обхватила, тянется, хрипит... Солдат за ноги ее сдернет, а та опять. Раза три взбираться пробовала. Пока солдату не надоело, он ее под грудь штыком и ткнул…

Жалко девчонок, конечно. Как иначе? Бедные, так извиваются на веревках, так ножками дрыгают!

Ну, потом добавили к виселице еще пролет, и стало можно до десяти сразу вздернуть. Не всегда, конечно. Когда по шесть, по восемь вешали. Раз было – двенадцать сразу набралось. Так вбили в столбы костыли, десять на перекладине вздернули, а двух на костылях удавили.

Народ - то все вздыхал. Торгуют на базаре, косятся на трупы. Не было такого, чтобы виселица пустовала. Как очередных срежут – так сразу новых вешают. А они вот, рядышком качаются. Голые. Потом привыкать уже стали…

На околице немцы уже котлован отрыли, с помощью взрывчатки. Их туда скидывают, и снегом, комьями присыпают. Под конец марта почитай уже десятков шесть прикопали.

А потом эту женщину взрослую отловили. Даже удивились, то все девчонки, а тут! Ну допрашивать ее. Молчит – и все тут! Пытали ее, говорят, страшно. Что только ни делали. Ну, мы не знали тогда, конечно. Говорили, что и током ее пытали, и железом жгли. Насильничали, само собой. Да так и не узнали, кто она такая и откуда.

Повесили бы ее, как обычно, но тут, как назло, приезжает этот полковник, который девочек приказал голых вешать. Штурмбанфюрер, по-ихнему. Эсесовец оказался. Он, значит, опять на фронт, после лечения. Ну, как у вас здесь дела, говорит? Вот, виселица стоит, девчушки голые висят, уже три дня как. Чернеть начали, пятнами пошли. Хорошо, говорит, это – правильно, ну а вообще?

Как узнал, что тут зимой творилось, аж взъярился весь! Но, правда, начальство не ругал, нет. Похвалил даже. За бдительность. Тотчас давай машину, и поехали на котлован. А там уже трупы стали из-под снега проявляться потихоньку. Снег тает, вода землю размывает. Груди голые, задницы из-под снега торчат. А где и головка перекошенная, с обрывком веревки на шее. Волосы по земле.

Мы туда часто бегали, посмотреть. Но близко не подходили, боялись.

Ну, немей этот увидел все, одобрил. Только, говорит, закапывайте поглубже. Сейчас весна, теплеет, эти гнить начнут, как бы эпидемия не случилась.

После уже людей согнали, прямо рядом с воронками теми - могильник побольше выкопали. Стали туда хоронить.

И земли рядом кучи, песка. Как очередных в яму скинут – прикопают. Еще потопчутся сверху, чтобы, значит, придавить. Да…

Полковник этот, как коньяка две бутылки с комендантом распил, бабу эту, говорит, что недавно поймали, на кол посадить! И чтоб народ весь согнан был! Девчушек, которые есть – как положено, на виселицу, а ее – тут же при всех - на кол. Сам, правда, сходил, снасильничал ее разок. Ну, да ее и до этого и солдаты драли, как сидорову козу и унтер офицеры. Так вот…

Девчушек этих, диверсанток, немцы и раньше всегда насиловали. И солдаты, и офицеры. Как публичный дом у них там был. Офицеры, правда, чаще самых молоденьких предпочитали. Как поймают, так и пускают по рукам, которые посимпатичнее, пока не повесят. Такой вот у них конвейер сложился. Сначала пытают, отдубасят их, бедненьких, что там еще с ними делают…

Потом насилуют скопом и попеременно, потом вздернут, а как пухнуть начнет – в яму. Комендант не против был. Зато солдаты довольны, развлекаются, как хотят. Потому местных женщин особенно и не трогали. Хватало им развлечений.

Ну, так вот… Комендант, Отто его звали, говорят, сперва возражал против кола. Мол, казнь средневековая, да и не умеет никто… Ну а полковник – ни в какую! Разгорелся весь. Хмель в голову ударил. Я, говорит, вам покажу, как надо! Зато поучительно будет. Давайте мне двух бойцов, я им все покажу.

Деваться некуда. Согнали поутру опять весь народ к базару. Сперва девушек - на виселицу. Четверо их. Вздернули, как положено. Уже опыт, солдаты привычны. Подергались бедненькие, ножками подрыгали, и все. Тогда выводят женщину эту, никто не знает, как и звали ее. Ничего она не рассказала.

Красивая такая, крепкая, ладная. Груди большие, дыньками, зад крепкий, талия тонкая, а бедра широкие, плотные. Ноги красивые, фигурные. Лицо строгое, миловидное, но избитая она, правда, вся, в синяках, да ссадинах. Волосы густые, русые у нее, но растрепанные, слипшиеся лохмами. Видно, что досталось ей не по-детски. Держится, правда мужественно, но головой крутит, не знает, похоже, что сейчас с ней делать будут. К виселице не повели… Повешенные девушки - те уже затихли, и петли незанятой там на перекладине нет…

А я пробрался ближе всех, прям носом в автомат солдата уткнулся. Он оглянулся на меня, ну, что, пацан, и гнать меня не стал. Так что стою я в метрах трех. Женщина тут заволновалась. Гляжу, даже вырываться начала слегка. А я смотрю во все глаза, стыдно, конечно, как телеса ее голые играют. Двое солдат ее держат, а она дергается, зад мясистый дрожит, груди подпрыгивают. Эх, что тогда пацану… Я ж тогда еще бабы не имел, не знал. Ну, взыграло меня, пацана, понятно.

Не впервой, конечно. И когда девчонок вешали, тоже это… А у кого бы не взыграло? Ты как, не видел ни разу, как девчонок вешают голых? Так, вблизи? Да, откуда тебе…

Нет, это не просто бабу поиметь. Имел я их. Много у меня потом было, и у тебя, я думаю, немало. Хорошие были, просто сласть. А это – нет. Это –другое.

Ну, вот. Кладут эту женщину, значит, животом на скамью. Втроем держат, один на голову сел, между ног ее голову зажал, руки ее, проволокой сзади связанные, вверх завернул, а двое ее ноги в стороны разводят. Ну, и подходит еще один с колом. Вот как.

Здоровенная такая жердь, длинная. В руку толщиной, ошкуренная, заостренная и острие смазано чем-то. Я – то близко стою, все вижу.

Тут полковник подскочил. Пьяный слегка, видно. За задницу ее схватил, раздвинул половинки, а солдат вставляет ей острие прямо туда.

Как она завизжит! Как задергается! Солдаты насилу удержали. Я чуть не оглох спервоначалу. Но тот, что голову ее между ног держал, сдавил ее там, и бедная замычала. А этот, сзади - надавил, и давай ей кол в задницу вкручивать. Давит и поворачивает, еще давит, и поворачивает. И я смотрю, уже скоро с локоть в нее втолкнул. Все острие уже вошло. А я-то думал тогда, что ее причинным местом на кол наденут. Удивился.

Это потом я книжки почитал. Теперь знаю, что если хотели, чтобы долго мучилась, женщину задом на кол сажали. А через передок она помрет быстро. Так вот…

Полковник, похоже, грамотный был. Научил солдата, как надо. Ну, тот и старается. Уже, смотрю, с полметра в нее вогнал. Женщина та уже не визжит, только сипит и слюни пускает. Кол такой толстый, входит тяжело. И солдат уже и провернуть не может. Туго слишком.

Тогда подходит еще один, сзади, и давай кувалдой, здоровой такой, по другому концу кола наяривать. Один, значит, кол придерживает, направляет, а другой бьет. У женщины несчастной глаза повылазили, рот раскрыт, я-то вижу, но не хрипит уже, только кхакает от очередного удара. И зад мясистый дергается в такт. Тун! Тунн!

Ну, вот. А потом подняли ее, и вставили кол вертикально в заранее выкопанную ямку. Колышками укрепили, расклинили, чтобы не болтался. Ноги ее где-то с метр до земли не доставали. Повернули ее сперва задом ко мне, пока кол устанавливали. Вот я и увидел, как толстый кол в женской заднице торчит. И крови не было совсем, так плотно в нее вогнали. Больше никогда такого видеть не приходилось.

А потом развернули передом, лицом к толпе, и вот она, как лягушка на столе, что мы на биологии резали. Ноги в стороны, все естество наружу, глаза выкатились, рот раскрыт, корчится вся, головой мотает… Еще давили ее немного, на бедра нажимали, чтобы, значит, поглубже ее на кол насадить. Потом оставили.

Народ больше не держали, потихоньку начали расходиться. Бедняжка эта, на колу, шевелится еще, стонет с хрипом, жалобно так…

Мы сразу не ушли, еще видели, как полковник подходил к ней, груди ее тугие щупал, в промежность пальцы засовывал. И еще, налил коньяку полный бокал, задрал ей голову за волосы, и весь бокал в рот ей медленно вылил. На прощанье еще похлопал ее по голой заднице, и свалил. Остались часовые только. Да…

Мы еще пару раз днем подходили, посмотреть. Она мокрая вся, бледная, но шевелится. Потом смеркаться стало.

Рано утром опять прибежали с пацанами, посмотреть. А она живая еще была. Уже не корчилась. Сипела только так, тихо – тихо. Мы только как совсем близко подошли – услышали. Сизая вся. На грудях сосуды синие выступили, и между ног. Из промежности слизь вязкая медленно стекает, и из сосков сочится что-то. Голова на бок, и изо рта тоже течет. Не кровь, пена розовая такая. Кол ее насквозь не проткнул, слишком толстый был. Застрял в ней, где-то в груди.

Солдаты поутру опять с ней стали возиться, налегают на нее, пытаются ниже на кол насадить. И вдвоем, и втроем – не идет. Сантиметров на десять ее опустили – и все. Толщину кола не рассчитали.

Тогда плюнули. Комендант подъехал, сказал им, чтобы кончали ее. Тогда ее солдат штыком в бок и ткнул. На всю длину вогнал, и провернул еще два раза. Бедняжка и не дернулась даже. Только кровь по боку плеснула, когда он штык выдернул. Да пальцы ног растопырились.

Да в сердце, солдат, видно, не попал. Кровь из нее течет, уже лужа на земле, изо рта кровь потекла, струйками по грудям, по животу. А она все хрипит и будто помирать не собирается. Немец тогда что-то скомандовал, притащили ящик. Солдат один забрался на него, сзади, чтоб в крови не измазаться. Накинул бедняжке проволоку на шею и стал через палку закручивать. Женщина та еще и задергалась, забилась. Я видел, как бедра заиграли, груди голые запрыгали, брызги кровавые так и летят. Задница ее крупная на колу сжимается, язык синий – наружу. Откуда только силы взялись! Минуты две еще трепыхалась, пока солдат ее, наконец, не удавил.

Тело ее расслабилось на колу. А тот солдат, что давил ее, еще голову несчастной напоследок как крутанет! Хрустнуло так громко, далеко слышно было.

И уже когда почти все ушли – кто-то из немцев заметил, что пальцы на ногах ее еще шевелятся. Голова свернутая, посиневшая, на грудь свисает, глаза остекленевшие, вытаращенные в небо смотрят, а пальцы на ногах шевелятся. И еще из сосков молозиво бледное медленно так сочится, стекает.

Кто-то из немцев предлагал на всякий случай голову женщине отрезать, но ограничились тем, что один из немцев вставил ей в рот ствол пистолета и нажал на курок. Брызги из ее затылка разлетелись на несколько метров.

Четыре дня труп с кола не снимали. Девчушек тех уже с виселицы срезали, в яму отвезли, и новых повесили, пятерых. А она все так на колу и сидела. Вот так…

Ну, так о чем я? Да, Фира! Ты налей, налей. Давай за них опять.

Эту безымянную потом так с колом и схоронили. Я видел, как солдаты пытались из нее кол достать. Сначала тянули. Один женщину за волосы держал, другой за руки, а двое тянули за кол, дергали…

Потом на землю ее кинули, один из солдат прыгал на ней, сапогами. И на животе, и на спине, потом опять кол тянули – так и не достали. Так тогда ее в отвал и кинули. С колом. Тело присыпали, а кол из земли остался торчать. Длинный.

А Фира… Вот меня на воспоминания пробило! Никогда после таких ужасов не видел… Ну, так вот.

Жила бы себе Фира, может и всю войну бы пережила, если бы не высовывалась. И вспоминать уже о ней перестали. Так нет! Тут, к лету, на заборах стали появляться листовки всякие, от руки написанные. На тетрадных листочках. И почерк красивый, и про месть там, всем оккупантам, за невинно погубленные жизни, ну, поджигательниц этих. А их, тем временем, все засылают и засылают.

Уже на поток пошло. Только долго на виселице уже не держали, тепло стало, весна. Голые трупы девчушек распухают, висят желтые такие, кругленькие. Их быстрей в яму. Скоро закопали яму всю. Землю разровняли, только кол в том месте косо торчит. Рядом опять яму выкопали. Глубокую.

А к этому колу кто-то прикрутил поперечину. Из местных кто-то. Вроде, как крест на могилке, только покошенный. Как они привязывали, зная, в чем он торчит, я не знаю…

И вот, пошло. Как три дня – очередных вешают. Народ уже привык. Идут мимо, даже не остановятся посмотреть, как бедные девочки в петлях отплясывают. Жалко их, конечно, бедных. Иногда оборачивались. Но люди привыкают ко всему. Счет и на сотни уже пошел.

Тогда уж и вторую виселицу построили, новую, вот, почитай, на моем дворе. И тут тоже вешать начали. Туда отвезут, сколько поместится, остальных – сюда везут. Иногда даже удавалось парой слов к которой переброситься, пока им петли набрасывали. Они ж почти мои ровесницы, а выглядел я старше своих лет.

А потом их вздернут, а я смотрю, как они, бедняжки, отплясывают. Минут десять, пятнадцать, в среднем. Правда, некоторые еще и через несколько часов шевелились. Я поначалу, даже пугался. А еще иногда которая - газы пустит. Или хлюпает у нее между ног, это через час-то, как ее повесили. Потом уж мне рассказали, что просто мышцы трупов сокращаются, когда они сперва деревенеют, а потом размягчаются. И газы выходят.

Но хоронить возили на околицу. Уже никого телега с голыми женскими трупами, с обрывками веревок на передавленных шеях, по дороге на околицу не пугала. А виселицу эту я уже потом разобрал, после бомбежки. Бревна хорошие. И теперь у меня навес у сарая на них стоит.

И вот что интересно! Ни разу ни одного парня не заслали. Только девчонки, лет по шестнадцать – восемнадцать. Изредка – постарше, лет двадцати, двадцати двух. А к концу лета чаще вообще малолеток забрасывать стали. И по лет четырнадцать, по пятнадцать. Говорили, что добровольцы они все. Парни-то в армию – а эти бегут в диверсантки записываться.

Вот, поймают немцы такую, за поджогом. Ей лет пятнадцать, а выглядит - на тринадцать. Что с ней такой делать? Дите еще. Да еще оденутся под детей, волосы в хвостики заплетут. Но порядок есть порядок, раздевают, пытают – и на виселицу. А те, бедненькие, малолетки, подолгу корчатся, по полчаса, бывало, в петлях трепыхались. Иногда и того дольше.

Иногда немцы женщин сердобольных позовут, чтобы за ноги девочек повешенных тянули, чтобы удавить их побыстрее. А как надоест – штыком их бьют, в грудь, или в бок, под ребра.

О чем это я? Да, так вот! Листовки эти, то тут, то там. Немцы уже успокоились было, с диверсантками разговор понятный, к ним уже привыкли все, а тут это. Ну, взялись следить. Через неделю всего хватают эту, Машку Ромашкину. Листовку приклеивает на столб.

Девчонке пятнадцать лет! Подпольщица, тоже мне.

Ну, ее в подвал, подвесили ее там голую за ноги, и дали ей там по - полной. Я видел, как ее, бедную, дубасили. Снега уже давно как не было, май на дворе, но часовой нас за папиросы пускал посмотреть. Хороший был парень. Еще следил, чтобы нас никто не засек.

Как она визжала! Аж на базаре, наверное, слышно было.

Но, вобщем, Машку обрабатывали недолго. Уже назавтра извлекли из подвала зернотока и Фиру, взяли и Юльку, Машкину сестру, маму их, Зою, и еще двух девчонок, которые с ними были в сговоре. Ольку Пичугину и Верку Золотареву. Все такие же малолетки пятнадцатилетние. Нет, Верке уже шестнадцать было тогда.

Знал я их всех. А на Верку заглядывался, бывало. Хоть она и старше меня была. Глазищи огромные, карие, широко расставленные, волосы длинные. Сама гибкая, а задница у нее какая была! Загляденье. Тут уж все засматривались, не только я. Как два мяча футбольных. Когда шла, так половинки под платьем и перекатывались. Так и хотелось схватить. Влекло меня к ней. Раз мне только и довелось потрогать, да поздно уже. Да…

Ну вот, подопрашивали их маленько, побили слегка, и поняли, что никакого сопротивления у нас в поселке попросту нет. Все сопротивление – это Фира, которую и так положено вздернуть, да несколько девчонок – подростков. Ну, правда, по немецким порядкам положено было повесить их всех за укрывательство еврейки. Но комендант что-то не торопился, и даже отпустил девчонок домой, оставив в подвале только Фиру и Зою.

Так месяц прошел. Все опять тихо – мирно.

Нет, девчушек ловят и вешают, как раньше. Дважды на неделю. Трупы в яму отвозят, яму заполняют. Прежняя могилка уже заросла травой.

Комендант приказал отпилить кол, торчавший из земли. Его отпилили, воткнули вертикально, и сделали нормальный крест. Только без надписей.

Ходили слухи, что коменданту очень уж сильно приглянулась Фира. И что он ходил к ней и даже ночевал с ней в камере в подвале. Все поверили, а чего бы нет? Фира была очень красивая. Ну, и вроде, отвечала ему взаимностью. И он молодой был, видный. Ее и не пытали сильно.

Так, все шептались. А по немецким законам немцам спать с еврейками нельзя. А он так и вообще, бывало, из комендатуры домой не приходит. С Фирой спят. Солдаты, знали, конечно, но коменданта уважали и не болтали. И дело к осени.

А Зоя эта, мать Машкина с Юлей, все сидит. Хотели, было, повесить, да Фира коменданта упросила. Не стали вешать, но и не отпустили. А она вообще не виновата ни в чем. Дочки к ней бегают, еду носят. А унтеры немецкие ходят туда, иногда по двое, трое, и запираются с ней в камере.

Ну, и всему бывает конец.

Совершенно неожиданно нагрянула проверка на комендатуру. В конце августа. Пятница была, как помню. Налей еще, ты не спишь?

У Кирилла весь сон уже давно пропал.

- Давай выпьем.

Опять оба закурили.

Ну, вот. Приехали эсесовцы, начали проверять. А тут две подпольщицы сидят в камере уже второй месяц. А почему еще не повешены? Ну, комендант начал что-то юлить, мол, выясняем связи… Не помогло.

Девчонок тут же опять похватали, казнь назначили на понедельник.

Два дня эсесовцы над Зоей изгалялись. Девочек тоже вниманием не обошли. Фиру комендант трогать не давал. Насиловали всем скопом, вперемежку с допросами. Еще и пили при этом много. Девчонок довели до полного изнеможения. Там еще кроме них шестеро тогда сидело. Свежеотловленных. Всем досталось. Правда, тех шестерых еще в субботу поутру вздернули.

А Зою и девчонок не кормили, только поили шнапсом и насиловали почти беспрерывно. Женщина - та еще держались, пыталась подбадривать и дочек, и остальных девочек, поддерживала. Верку, за ее попку красивую, все время в зад натягивали. Видел я один раз, как ее, бедную, насиловали эсесовцы эти. Ходил, смотрел… А что я мог сделать? Так то…

Ну, а в понедельник затеяли их вешать. И как собрались – веревки не нашли. Тогда уже бедно было, немцы все повымели. А ту, веревку, что была, на девчушек всю израсходовали. Их же, мертвых, из петель - то не доставали. Обрезали с виселицы, да так и закапывали, с веревками на шее. Веревки много ушло.

Ну, а теперь - давай веревку искать. По окрестностям много разбомбленных обозов валялось. Нашли провода телефонного старую катушку. Откопали где-то. Провод тонкий, но со стальной жилой. Проверили – выдержит. Еще притащили старых чемоданов, на что казнимых поставить. Колоду одну старую из моего двора притащили.

Сделали петли из этого провода и потащили бедняжек вешать. Сюда и потащили. Дед кивнул за окно.

Женщины, как поняли, что это – все, еще сопротивляться начали. Эсесовцы, когда Зою насиловали напоследок, между собой говорили, что, мол, вот сейчас и вздернем. Зоя – то немецкого не знала. А Фира с комендантом напоследок осталась. Когда ее обратно к Зое в камеру бросили, она, как только сперму всю сглотнула - и сказала Зое, что, мол, сейчас нас всех повесят, и дочек твоих тоже.

Фира – то, она спокойнее была, знала, чем все кончится. А Зоя - та в панику ударилась, давай биться. Ну, вобщем, скрутили их, проволокой и локти стянули. Зоя еще кричала: «Ай, больно! не надо!» Машка особенно не сопротивлялась, поэтому ей только запястья проволокой скрутили.

Ну, повели их, голых, на виселицу. Зою на чурбан поставили, а Фиру с Машей на чемоданы, стопкой сложенные. Петли накинули. Проволока тонкая… Машка меньше была, ей петля почти внатяг пришлась.

А коменданту, так и не знаю, как звали его, приказали подставки выбить, чтобы, значит, сам повесил их. Эсесовцы проверяющие – в сторонке курят. И деваться ему некуда. Вот и пошел он. И вроде ногу занес, из-под Зои чурбак выбить, а та обернулась к нему, и давай проситься. Не надо, мол, не вешайте, пожалуйста! Хотя бы дочек пожалейте, ведь они девочки совсем! Жалобно так, едва не плачет.

Думаешь, откуда я знаю? Да я рядом был, все слышал. Немцы меня не гнали. Вот так. А остальные девчонки в это время за виселицей догола раздеваются. Они еще кое-как одеты были.

Фира та почти расплакалась, услышав, как Зоя немца умоляет. И все плечами поводит, проволока больно в кожу впилась. На коменданта только украдкой поглядывает… Машка вообще спокойно стояла. Ни на кого не смотрела, лицо строгое. Только я вижу – слезы медленно текут, и губки дрожат.

Комендант не понял ничего, что эта женщина лопочет. Плечами пожал, да и вытолкнул чурбак из-под Зои. Та и повисла, аж зубки клацнули. Давай брыкаться сразу. А потом он толкнул чемоданы, и Фира с Машей тоже закачались в петлях. Вот как…

Мучились долго они. Бились, бедные, сучили ногами. Может, оттого, что вешали их на тонкой проволоке? Изгибались неимоверно и корчились. Отчаяннее всех Машка отплясывала. И слюни, и сопли далеко разлетались. Раскачивалась сильно, Фиру ножками босыми колотила. Фира с Зоей тоже не отставали. Брыкались и извивались не меньше девочки. Правда женщины раньше дух испустили, а девочка голенькая еще по-лягушачьи ногами взбрыкивала.

Остальные девчонки к тому времени уже разделись догола, на это смотрели, пока им руки за спиной проволокой скручивали.

Потом, когда уже стало ясно, что повешенные умерли, чемоданы и чурбак переставили под соседние петли. Сперва Юлю поставили на чурбак, но оказалось, девочка до петли не достает. Тогда переставили ее на чемоданы, и подложили еще три книжки, которые я из дома принес. Мой дом – то рядом. Вот на них она на цыпочки и встала, только тогда смогла голову в петлю просунуть.

А книжки знаешь, какие? А вот они. Вот, все три так рядышком и стоят. А Верка все на меня смотрела, пока ей петлю затягивали. Дрожит вся, грудки небольшие, торчком. А я – на нее. Все хотела, будто, что-то сказать, да не сказала…

Вот, повесили и их. Верка извивается, попой крутит. Головка набок, волосы длинные, развеваются. Олка Пичугина изгибается так, что чуть не пятками до затылка достает. Язык прикусила, кровь на грудки капает. Верка ноги подтягивает, коленками себя по груди шлепает. А Юлька из них троих дольше всех дергалась, бедная. Она-то из них самая маленькая была, худенькая. Минут двадцать умирала. И так извивалась, что поначалу ножки чуть не выше головы забрасывала. А раз даже зацепилась пяткой за веревку, на которой висела, над головой, и так болталась, одна нога вверх – другая вниз, пока пятка не соскочила. Вот так.

Старик опять закурил.

Вот тогда только я Веркины мячики и смог пощупать. Так, знаешь, и тянуло. Не сдержался.

Не сразу, конечно, потом, когда немцы уже ушли. Все разошлись, я один остался у виселицы. Девчонки голые и женщины качаются на проводах, медленно так поворачиваются...

Решился, подошел, ладонь Верке на ягодицу положил. А она прохладная, и тугая неимоверно. Еще влажная и липкая. И запах терпкий такой. Я ее попку щупаю, а Верка от моей руки на проводе повернулась, смотрю – у нее между ног мокро все, по ногам течет… Голову поднял, а у нее глаза выкатившиеся, и язык изо рта, синий, длинный такой. Как все равно дразнится. Вот так вот…

Два дня висели они. Потом пожелтели, пухнуть начали. У Верки грудки небольшие были, остроконечные, торчком, стали круглые, как шарики. Живот округлился, а попка так надулась, того и гляди лопнет. У Фиры груди, стали как мячи, увесистые такие. А торчат, соски темные – в стороны. Даже худенькая Юлька так налилась, как взрослая женщина стала, груди – шариками, попа, бедра вспухли, как тесто на дрожжах. От жары, наверное…

…Потом пахнуть начали. Несильно, ветерок относил. Мухи на них слетелись. Я на второй день костер у виселицы разжег, траву палил, чтобы повешенных дымом обдувало. Чтоб мух было поменьше. Только в лица старался не смотреть. Страшные они были, темные, языки совсем почернели, а глаза у них выпученные мутные, белесые. Снимать нельзя было без приказа.

Два раза комендант приходил. Стоял долго, курил, все на Фиру мертвую смотрел. Один раз даже подошел, груди вспухшие потрогал, попу вздувшуюся пощупал. Даже несколько минут веткой березовой мух отгонял, которые к ее промежности слетались. Вот…

…На третий день приказали мне яму выкопать, отдельную. И похоронить их. Яму я полдня копал, один. Глубоко копал, метра на полтора.

Сам я их с виселицы и срезал. Дали мне кусачки, провод откусить. Я лестницу из сарая принес, к перекладине прислонил. Залез наверх, и все мне казалось, что они мне улыбаются…

Шлепнулись они на землю мешками, одна за другой. Как наполненные бурдюки. Потом к яме волок. Сначала за ноги пробовал, да руки связанные за землю цепляются. Солдат мне жестом показал, что за волосы тащить надо. Сам смотрел только. Так я их по одной к яме и перетащил. Сначала женщин, потом девчонок. Рядком в яму сбрасывал. Последней Верку волок, за волосы ее роскошные. Сверху ее и уложил. Лицом вниз, попкой кверху.

Вот, мертвая она была, давно уже, а попки такой соблазнительной, как у нее, я в жизни никогда не видел. Даже руки дрожали, когда песком начал засыпать. Я лопату брошу, прямо ей на попу, а песок ссыпается в стороны, и попка опять наружу. Я – еще лопату – и опять - то же.

А когда я их закопал, солдат мне дал сигарет пачку, немецких, и ушел.

Старик запрокинул очередную рюмку и опять закурил.

- И что, они там сейчас похоронены?

- Сейчас уже нет. Лет пять назад как - приезжали какие-то. Мемориалы, там, или еще… Историки. Стали копать, откуда-то были у них сведения. Сначала не очень верили. Все с расспросами лезли. Но я им мало что рассказал. А потом до скелетов докопались. От бедняжек уже мало что осталось, сколько лет-то прошло! У этих аж глаза разгорелись. Раскопали все, косточки вынули и увезли куда-то. Даже яму не закопали.

Яму я потом сам закопал.

Только не знали они, что Верки там не было. Они вообще не знали, кто там должен был быть. Кого откопали – тех и увезли. А Верка…

Что я тогда чувствовал к Верке? Не знаю… Любовь у меня к ней была, или нет? Я и посейчас понять не могу. И ей нравился ли я, или нет? Когда я увидел, как пьяный эсесовец ее в подвале попку имел – я в штаны кончил. Когда штаны потом отстирывал, у меня, пацана, стоял как бешеный. Как вспомню, как я ей, повешенной, попку щупал – у меня встает, даже сейчас. А глазищи ее все время во сне вижу. И во сне она мне улыбается…

И мне все кажется, что там, голая, измочаленная, с петлей на шее, она хотела именно мне что-то сказать… Как на виселице она отплясывала, будто только для меня, тоже во сне часто вижу, как наяву.

Вобщем, Верку я выкопал. Где-то через месяц после того, как повесили ее. Немцы тогда уже ушли, никого не было. Достал я ее. Откопал, за волосы вытащил на траву. А она – такая же, как тогда, когда я ее хоронил. Даже и меньше желтая стала.

Месяц прошел. И лицо уже не такое черное, спокойное, только язык все также торчит. И такая же пухлая, как шарик.

Долго я на нее смотрел, горевал. Почему не ее жальче было, чем остальных? Потом в простыню завернул и схоронил. Там, где сейчас крестик и стоит. Старик тяжело вздохнул.

Все мои бабы по жизни потом - были с длинными волосами, да карими глазами. И выбирал так, чтобы бедра широкие, а талия тонкая, и с круглой попкой. Ты старуху мою не помнишь… Почти вылитая Верка была. Померла рано…

- Петрович, ну ты даешь! Я бы такого и по - пьяни не придумал!

- Придумал, говоришь…

Ты налей пока, а я сейчас вернусь. – Старик, кряхтя, встал с табурета, и ушел в дом.

Кирилл, впечатленный рассказанной дедом историей, налил по рюмкам и закурил, не дожидаясь выпивки. Дед вернулся скоро.

- Так вот, сынок. Никому не показывал, а тебе сейчас покажу. Только если никому не скажешь! Слово дай!

- Никому, Петрович!!

Дед достал старый, пожелтевший конверт, а из него не менее старую фотографию, довольно большого формата. И что удивительно, цветную! Хотя цвета и были порядком поблекшие. Кирилл вгляделся и остолбенел.
Execution.jpg
На фотографии была виселица, три голых женщины, вернее, две взрослых женщины и девочка, с петлями на шеях. Петли явно не из веревки. У женщин локти скручены за спиной. Рядом офицер в немецкой форме. И три еще свободные петли.

Еще на заднем плане раздевающиеся три девочки, и солдат, похотливо засовывающий одной из них между голых ягодиц какой-то прут.

- Петрович, что это?!

- Думаешь, Петрович врун, сочинитель. Вот, смотри!

- Блин, Петрович, я не верю глазам!

- А ты поверь. Пока глаза видят, им надо верить. Один из эсесовцев всю казнь снимал на лейку. Убили его потом, при бомбежке. А фотографии разлетелись. Я некоторые успел собрать. Было у меня с десяток их. Хорошо немец снимал. В цвете. И печатал сам, целую лабораторию с собой возил. Было там, и как петли им надевают, и как из-под ног подставки выбивают, и как отплясывают бедненькие в петлях… Вот, сейчас одна только сохранилась.

- Обалдеть! Вот это – наверное, Фира?

- Да, в центре - это Фира. Слева – Зоя, и комендант. А справа – Машка. Вот, прямо сейчас он их и повесит.

- А там?

- Вот, которая майку снимает, это – Юлька. Задом стоит – это Верка. Тот солдат ее все прутом по заднице стегал, поторапливал. А вот эта – Олька Пичугина.

- Петрович… Продай фотку! Это же бомба!

- Надо тебе – Копию сними. Хотя зачем? Этот документ у меня храниться будет. Сканер есть? Ну, другой раз приедешь – привези. Фотку не отдам.

- Петрович! Давай выпьем! Слушай… А эти, как ты говоришь, историки… Они и воронки и большие ямы тоже раскопали?

- Не… Про воронки я им не сказал. Зачем? Пусть девочки с миром покоятся. Поселок – то наш разбомбили потом дотла. Наши же и разбомбили. Немцев уже у нас не было. Ну, да они, наверное, не знали. Просто прилетели и стерли. Почитай, все погибли. Кто-то потом умер, кто-то съехал. Жить-то тут негде уже было. Так что про тот могильник сейчас я один и знаю. Ну, и ты теперь. Вот и не болтай. Там, поди, душ триста закопано, если не больше. Может, и пятьсот.

Еще начнут копать, разбираться, что там и в чем торчит… Пусть уж лучше так… Пойдем – ка, лучше, спать… Завтра на охоту. Покажу я тебе то самое место.

Давай, Кирюха, укладывайся. И я пойду. Спокойной ночи.

Сны, которые видел Кирилл той ночью, описать невозможно.



BOR.
User avatar
Anna
Posts: 754
Joined: Thu Dec 06, 2018 5:04 pm
Has thanked: 997 times
Been thanked: 329 times

Re: ФОТОГРАФИЯ

Post by Anna »

Бор бессмертен :)
Сразу хочу предупредить: я бандеровка, хохлособака, свидомитка, укропка и карательница.
А кровь русских младенцев я пью утром натощак.
Post Reply