Рассказы Бора
Posted: Thu Apr 15, 2021 12:08 am
ДАША
- Пойдем, доченька. Герр офицер пришел за нами.
- А куда?
Впорхнувшая в комнату юная девушка не сразу заметила развалившегося в кресле Штольца и смутилась.
– Здравствуйте.
Тот встал, улыбнулся и молча кивнул.
Штольц нравился Дашеньке, он был высок, белокур и красив, к тому же всегда вежлив и обходителен. Черная эсесовская форма сидела на нем, как влитая. Он почти не говорил по-русски, но Даша подозревала, что его частые визиты к ним вряд ли были вызваны только работой. Мама, бывшая учительница немецкого, прекрасно говорила на этом языке и работала в комендатуре переводчицей. Она была очень красива, и Штольц явно искал ее компании.
Даша не очень хорошо понимала беглую немецкую речь, поэтому, когда они разговаривали, мама была переводчицей и для нее.
- Понимаешь, мы сейчас пойдем в сквер, тот, за старой усадьбой, и господин офицер… с нами…
Мама явно была сильно взволнована и с трудом подбирала слова.
- Мы что, пойдем гулять?
Вдруг Даша вспомнила. Там были старые ворота, отгораживавшие раньше сквер от дороги. Они были широкие, метров восемь, створок уже давно не было, и немцы использовали их как виселицу.
“Боже мой, подумала она, - опять будут кого-то вешать, и нам надо идти смотреть!”
Она вопросительно, но уже серьезно взглянула на маму.
- Видишь ли… Сядь, доченька. Так получается… Вот герр Штольц… Нам надо идти с ним, чтобы…
- Ну!?
- Понимаешь, доченька… Нас там повесят…
- Нас?! Но… За что? Почему нас?
Штольц с внимательно слушал их разговор. Ему было очень интересно, как мать расскажет дочери о том, что их ждет. Он не понимал из речи, но все прекрасно читалось на лицах женщин.
- Это я виновата, Дашенька. Так получилось. Уже поздно рассказывать. Прости меня. Теперь нас казнят. Ты уже взрослая, мы должны держаться достойно, не плачь.
На глаза Даше навернулись слезы.
- Но я не хочу! - девушка вскочила и снова села. Руки сами потянулись к горлу. – Я боюсь! Не надо!
Она подскочила к Штольцу, умоляюще глядя на него снизу вверх.
- Неужели нельзя ничего сделать?!
Но тот только молча и сочувственно улыбнулся.
- Уже ничего нельзя сделать. Герр офицер и так сделал для нас все, что мог, - женщина говорила усталым голосом, - нас не будут допрашивать и пытать, не будут бить и… С нами ничего не сделают. Он сам проследит, чтобы нас повесили быстро и аккуратно.
Штольц что-то сказал по-немецки, приоткрыл дверь и отдал какое-то приказание.
- Нам надо идти. Там на улице ждут солдаты. Герр офицер говорит, что пока нас будут вести, нам свяжут руки. Так положено.
В дверь вошел солдат, с мотком шпагата в руках. Женщина встала, и, подавая дочери пример, подошла к солдату, повернулась к нему спиной и протянула сведенные сзади руки, все время глядя на замершую, будто в столбняке дочь. Солдат стал быстро и ловко связывать тонкие запястья женщины.
- Если мы не будем сопротивляться, нас развяжут, когда будут вешать. Не бойся, доченька, это не очень больно. Ты должна быть сильной. Иди сюда, дай руки.
Издали могло показаться, что они просто прогуливались, наслаждаясь весенним майским утром. Они шли не спеша, солдаты беззаботно курили, Штольц шел рядом с красивой женщиной, иногда перебрасываясь с ней одной-другой фразой по-немецки. Девушка, словно задумавшись о чем-то, молча шла рядом, и только иногда тревожно поглядывала на мать. И только связанные за спиной руки женщин свидетельствовали о том, что не просто прогулка.
- Это очень больно? – вдруг спросила Даша
- Нет, если только ты не будешь сопротивляться и будешь вести себя тихо и послушно. Тогда они не сделают нам больно.
- Я не буду. Чего уж тут. Мне уже почти не страшно.
Даша, конечно, врала, даже самой себе. Но ей очень хотелось казаться взрослой и сильной. Ей ведь уже было без двух месяцев девятнадцать. “Пусть вешают! - думала она, - я им покажу, как умирают настоящие комсомолки!” А внутри все тряслось от страха. За последнее время Даша не раз видела, как вешали партизан, шпионов и всяких воров. Среди них было немало женщин. Обычно народ сгоняли посмотреть на представление. Они по-разному вели себя в свои последние минуты. Большинство относительно спокойно позволяло палачам казнить себя, некоторые же сопротивлялись отчаянно до последней секунды, вырывались и боролись, и лишь затянувшаяся на горле петля прекращала их истошные вопли. А потом повешенные долго дергались и крутились на веревках, выгибаясь и дрыгая ногами.
Даша даже зажмурилась, представив это. Ничего, твердила она себе, Поставят на скамью, накинут петлю, скамью выбьют. Быстро. Я сильная, выдержу. Скамья, петля, скамья. Скамья – петля – скамья. Она твердила про себя, даже шагать стала в такт. А перед глазами все стояли дергающиеся в петле женщины, молодые и не очень, попадались и совсем еще дети. Эти мучались дольше всех. А с зимы женщин стали вешать голыми… СТОП!!! Мысль – как удар плетью по лицу. Девочка споткнулась и чуть не упала. Хорошо, что шедший рядом солдат заботливо подхватил ее под локоть. Все остановились и обернулись к ней.
- Что с тобой, девочка моя?
- Мама! Нас что, повесят голых?! Ты сказала, нас развяжут, и что, разденут?!
- Успокойся, доченька, ты должна быть сильной. Ты же знаешь, с этого года, согласно новому приказу, всех женщин вешают только голыми. Здесь никто ничего не может для нас сделать. Но если мы будем хорошо себя вести, нас не будут связывать, и мы сможем как-то прикрыться руками, пока нас не повесят. А потом нам будет уже все равно. Герр офицер говорил, что сегодня там будет немного народу, так что мы не окажемся голыми перед всем городом. Нас не будут лапать и позволят самим раздеться. Не волнуйся, я ведь рядом с тобой, все будет хорошо. В конце концов, это ведь не так долго…
- Нет! Я все равно боюсь! Я стесняюсь! Нельзя ли хоть что-то, хоть трусики оставить?! Там же мужчины, солдаты, а я буду совсем голая?! Нет, я не хочу!! – почти выкрикнула Даша и разрыдалась, уткнувшись в мамино плечо.
- Ну, успокойся, милая, тише, вон, все смотрят. Ты же большая девочка, - мать не могла обнять дочь, и терлась щекой о ее волосы. - Ну, все, все. Пойдем, нас ждут.
Худенькие плечи девушки вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Солдаты снова закурили, и Штольц тактично не торопил женщин.
- Нас повесят не одних, там еще четверо. Так что нас шестерых казнят сегодня, а в компании не так страшно, правда? – женщина даже попыталась улыбнуться.
- А кого еще?
Штольц посмотрел на часы, что-то сказал по-немецки и похлопал девочку по спине, отчего она испуганно вздрогнула. Они пошли дальше, продолжая тихо разговаривать.
- Ну, там будет Зоя Васильевна, помнишь, в аптеке работала. И сестры Зайцевы. Вера и Лиза, Люсеньку, помнишь, еще осенью повесили. И Аня Пенкина, ты должна ее знать.
- И Аню тоже? Но ведь ей еще… Она же меня на год младше!
- Тем не менее. Они сейчас мало на возраст смотрят. Приказ казнить за малейшие проступки. Для устрашения населения, вот так. Пойдем, герр офицер говорит, что мы уже опаздываем. Он и так уже слишком добр к нам.
Они подходили к усадьбе, уже слышался гомон толпы, когда из-за дома, послышался жуткий женский вопль. Все ускорили шаг, чтобы посмотреть, что происходит. Крик повторился, но оборвался каким то кашлем, а потом продолжился каким-то грудным, натужным воем.
Они обогнули угол усадьбы, и увидели виселицу. Ворота старой усадьбы представляли собой конструкцию из трех высоких кирпичных оштукатуренных столбов, двух по краям и одного посередине, перекрытых мощной дубовой балкой. Видимо, раньше эти двойные ворота, позволяли разъехаться сразу двум каретам. Сохранилась только одна ржавая створка, вся из чугунных завитушек, открытая в сторону усадьбы и намертво вросшая в землю. Старая штукатурка на столбах местами отвалилась, открывая проплешины красных кирпичей, отчего столбы издали казались заляпанными кровью.
Сейчас в одном из проемов стоял открытый военный грузовик. Значит, не скамейка, подумала Даша, вешать высоко будут. Это чтобы всем издали видно было. Народу, у виселицы, и правда, было совсем немного. Человек пятьдесят- шестьдесят. Тут Штольц не обманул. Когда три дня назад вешали четверых молодых партизанок, народу собралось человек триста. Они подошли ближе, и Даша, увидела, что происходило в кузове грузовика. Казнь уже началась. Задний борт грузовика был открыт и положен горизонтально. Он опирался углами на два поставленных вертикально березовых шеста, к которым у самой земли были привязаны длинные веревки.
Шесть добротно, с немецкой аккуратностью связанных петель из новенькой, видимо, специально выписанной со склада, пеньковой веревки, медленно раскачивались под перекладиной, три в одном проеме ворот, три в другом. Одну из петель только что накинули на шею стройной девушки со связанными за спиной руками. Она стояла совсем голая, на самом углу откинутого борта, на виду у всех, и с жалкой, виноватой улыбкой оглядывала собравшуюся толпу.
Тем, кто стоял рядом с виселицей было видно, что в ее огромных, широко раскрытых, словно удивленных, глазах стояли готовые потоком хлынуть слезы, которые бедная девочка с трудом сдерживала. Она чуть сутулилась и, приседая, сдвинув вместе острые коленки, сжимала худенькие плечи, будто пыталась свести их вместе впереди, как крылья, чтобы стыдливо прикрыть небольшие остроконечные грудки, выставленные напоказ перед всей собравшейся толпой.
Даша сразу узнала Анечку Пенкину. В школе Аню считали одной из первых красавиц за длинные ноги, стройную фигурку и высокою грудь. Ее, бойкую, острую на язык, осаждали много поклонников из восьмых, девятых и даже десятых классов. И вот… вся эта красота должна погибнуть в этом жестоком кошмаре. Густые, красивые каштановые волосы девочки отброшены на одно плечо, словно для того чтобы показать с стороны узел наброшенной петли на длинной хрупкой шее.
Чуть сзади и слева от нее двое солдат боролись с невысокой, плотно сбитой девушкой лет двадцати двух. Она тоже была раздета догола. Они уже сорвали с нее одежду полностью обнажив ее широкобедрое тело, с крепкими ногами и тугим выпуклым задом. Это была Вера Зайцева. Сильная, она упиралась и сопротивлялась с невероятным упорством. Локти и запястья девушки были скручены за спиной, плечи вывернуты и ее налитые, крупные груди, с яркими коричневыми сосками упруго подпрыгивали, когда она выгибалась в руках палачей.
Палачи едва могли с ней справится – их руки скользили по блестевшей на солнце, мокрой от пота смуглой коже. Голова ее так моталась головой, что черные, до плеч волосы, стали дыбом. и тут девушка еще раз страшно закричала:
- Ааааааааа!!! Пусти-и-и-ите!!! Не хочу!!! Аа-а-к!!..к..ххх… …
И закашлялась, согнувшись пополам, когда один из солдат, коротко размахнувшись, заехал ей кулаком в живот. В этот момент тот, кто ее ударил, схватил Веру за волосы и рванул вверх, заворачивая голову назад. Другой отпустил девушку и схватился обоими руками за петлю. И, когда первый резко нагнул голову казнимой вперед, другой, не мешкая, подставил петлю. Ее голова так и въехала лицом в нее. Несчастная даже не успела ничего понять. Веревка быстро затянулась. Почувствовав ее на горле, Вера сильно дернулась, и толкнула затягивавшего петлю солдата. Отшатнувшись он неожиданно толкнул стоявшую к нему спиной Анечку Пенкину.
Все произошло очень быстро. Девушка, стоявшая на самом краю покачнулась и потеряла равновесие. Еще долю секунды она балансировала на носочках, медленно клонясь вперед, и сорвалась вперед грудью вниз, в пустоту. Толпа ахнула. Тело преждевременно повешенной девушки упало на полметра, дернулось в петле. По инерции ее таз качнулся вперед, и повешенная взмахнула в воздухе широко расставленными голыми ножками, на мгновение продемонстрировав всем, стоявшим перед виселицей, свои самые интимные места. Потом она качнулась назад, и сильно, с размаху, ударилась бедрами об открытый борт. Ее грива волос мотнулась в воздухе, скрыв половину лица.
Но солдат, нечаянно столкнувший Анечку, резко обернувшись на дружный вздох, изданный толпой, мгновенно оценил ситуацию. Девочка болталась в петле, но это не было правильно. Еще рано. Все должно было происходить по сценарию, как положено. Ситуацию, вызванную собственной неловкостью и чрезмерным сопротивлением одной из казнимых, необходимо было срочно исправить. Протянув руку вниз, он схватил повешенную за волосы, сзади, за загривок, и одной рукой рванул ее на себя, вверх, поднял, втащил в кузов, и поставил на ноги рядом с собой, как куклу, так, что голые пятки девочки звонко стукнули о доски.
Он повернул девочку лицом к себе и увидел ее вытаращенные, совершенно безумные глаза, широко раскрытый рот и веревку, намертво перехватившую тонкую девичью шейку под острым подбородком. Бедная Анечка не стояла на ногах, хрупкое голое тело ее трепыхалось в его руке, как тряпичная кукла на веревочках. Она не дышала. Впившаяся в шею петля полностью перекрывала горло, и, хотя несчастная и стояла на ногах, но фактически она оставалась повешенной. Держа девочку за волосы, не давая ей упасть, другой рукой эсесовец попробовал ослабить петлю на ее шее. Он вглядывался в ее лицо, стараясь понять, не все ли еще потеряно. Наверное, увидев, что девочка стала уплывать, глаза ее начали закатываться, он влепил ей звонкую оплеуху и опять занялся петлей. Таки образом солдату удалось привести бедную девочку в чувство.
Анечка не сразу пришла в себя. Неожиданно, так же как и повесили, ее опять вернули к жизни. Она почувствовала вдруг доски под босыми ступнями, но непослушные ноги все еще не держали ее. Коленки подламывались, и она бы упала, если бы здоровенный солдат не держал ее почти на весу за волосы. Больно. Выкатив глаза, бедняжка хватала ртом воздух, но вздохнуть не могла. Потом удар по щеке, потом еще. Перед ее лицом, где-то вверху, в розовых кругах расплывалось лицо немца. Наконец, солдат, сильно дернув, расслабил петлю. Анечка судорожно вздохнула, захлебнулась воздухом, закашлялась, и слезы брызнули из ее глаз. Горло жгло, она никак не могла откашляться, но снова могла дышать, и постепенно глаза ее стали проясняться.
Даша, стоявшая всего метрах в четырех от несчастной Анечки, вдруг чуть не задохнулась. Оказывается, все это время, уже больше минуты, она не дышала. Все, и немецкие офицеры, стоявшие рядом с виселицей, и собравшаяся на казнь толпа облегченно вздохнули, заулыбались. Они будто были рады чудесному спасению бедной девочки. Все очутились будто бы не здесь, совсем забыв, что это – казнь, и всего через несколько минут эту же самую девочку все-таки повесят, как и других, но на этот раз уже в соответствии со сценарием, и окончательно.
Кто-то из немецких офицеров даже захлопал, и обернувшись на неожиданный звук, Даша увидела упитанного эсэсовца, судя по петлицам, в большом чине, который что-то в полголоса говорил стоявшей с ним рядом симпатичной белокурой немке, тоже в эсэсовском мундире, с изящной фигуркой, туго перетянутой в талии кожаным ремнем. Немка улыбалась, что-то отвечая ему, и тоже хлопала в ладошки.
“Где-то я ее видела”,- подумала Даша, вглядываясь в ее румяное лицо. Белокурые волосы до плеч, под черной пилоткой, ярко накрашенные губки, вздернутый носик… “Нет, не помню… Чему они хлопают? Для них это очередной спектакль, представление, а для кого-то последние минуты жизни, конец, позорное болтание голышом на веревке, с высунутым языком, на потеху толпе и всем, кто будет проходить мимо этих страшных ворот в течение нескольких следующих дней”...
Все совсем отвлеклись от второй девушки, чье отчаянное нежелание лезть в петлю совсем недавно привлекало всеобщее внимание. А тем временем другой солдат, сунувший голову несчастной в петлю, схватившись за свободный конец ее веревки, перекинутой через перекладину ворот, навалился всем телом, натягивая ее, и вздернул Веру на носочки, наконец прекратив всяческое сопротивление казнимой.
Теперь она стояла, вытянувшись в струнку, касаясь борта грузовика только дрожащими пальчиками ног. Крепенькая девушка стала вдруг будто стройнее, талия ее вытянулась, бедра и икры напряглись, шея удлинилась и ее лобок с островком черных курчавых волос прямо таки выпятился вперед, округлился навстречу смотревшим на нее снизу вверх зрителям, в первую очередь, конечно, стоявшим совсем близко немецким офицерам. На больших Вериных ягодицах обозначились по бокам очаровательные ямочки, а ее крупные груди нацелились в небо напрягшимися сосками. Крупные капли пота медленно стекали по ее животу и бедрам, медленно капали с грудей прямо на доски, на миг сверкнув преломленным солнечным лучиком.
Несчастная натужно хрипела, с шумом втягивая в себя воздух, груди ее при этом вздымались, роняя прозрачные капли. Тем временем другой немец, стоявший на земле рядом с машиной, перехватив веревку, не ослабляя натяжения, привязал ее к створке ворот.
Аня Пенкина уже почти пришла в себя, лишь иногда тихонько покашливая. Но чуть не повесивший ее раньше времени немец не отходил от нее. Он стоял рядом, бережно поддерживая девушку под локоть. Она так сильно дрожала, что, казалось, ее коленки выбивают дробь друг о друга. Сердце ее стучало так, что остроконечные девичьи грудки заметно вздрагивали в такт его ударам. На нежной шейке, под подбородком была видна красная полоса, оставленная веревкой. Широко раскрытые глаза ее были полны неописуемого ужаса, и было ясно, что долго она не продержится. Мужество ее было на пределе. Еще немного, и несчастная лишится чувств.
Не отрывавшая глаз от казнимой, Даша не сразу заметила тонкую струйку, почти незаметно сбегавшую по внутренней стороне Анечкиного бедра. Бедная девочка, видно, описалась от страха, еще когда висела.
- Пойдем, доченька, нам пора раздеваться, скоро наша очередь. Не смотри туда, не надо.
Немцы стали подталкивать женщин в сторону от машины, туда, где метрах в пятнадцати от ворот стоял маленький полуразрушенный домик смотрителя. Штольц отстал от них, оставшись у грузовика. Он не хотел пропустить казнь и этих троих. Там возле стены они увидели еще одну девушку, совсем молоденькую, раздевавшуюся под присмотром двух солдат. Она была уже в одних трусиках, и неловко прыгала на одной ноге, стягивая с другой белый носок. Салатовое платье и нижняя рубашка были аккуратно сложены рядом на земле. Рядом стояли простенькие зеленые туфельки.
Немцы, покуривая, наблюдали за приговоренной, видимо, обсуждая ее все более открывающиеся прелести, но время от времени оборачивались к воротам, где заканчивалась подготовка к казни.
И еще Даша увидела. Чуть дальше, метрах в пяти, на траве возле дерева. Трупы. Обнаженные трупы женщин. Она будто уперлась в стеклянную стену. Стояла и смотрела, оцепенев, не отрываясь. Это и были те несчастные, которых повесили три дня назад. Они так и висели все это время. И висели бы еще, но надо было освободить место для следующих. Их срезали только сегодня утром. А потом подтащили сюда и свалили в кучу возле дерева. Как дрова.
Они лежали странно, как упавшие оловянные солдатики. Вытянувшись в струнку. Только головы свернуты набок. Лица страшные, коричневые, языки вывалились, обрывки веревок на шеях. Сами голые тела какого-то грязно желтого цвета. Вытянутые длинные ноги лежавшей сверху мертвой девушки торчали, как палки, под углом к горизонту.
- Вот, и я такой скоро буду, - подумала Даша, - и мама, и Анечка.
Заметив, куда смотрит дочь, женщина обошла ее, заслонив собой от шокирующего зрелища. Она не могла обнять дочь, руки были все еще связаны, но она стала грудью отталкивать девочку прочь.
- Не смотри, доченька. Не надо.
- Мам, и мы также будем…
- Но ведь они уже не мучаются. Для них уже все кончилось. Им не больно. А ты не смотри, не пугайся.
- Такие страшные, черные.
- Их закопают, похоронят. И нас с тобой потом похоронят. Не надо раньше времени об этом думать. Пойдем.
Когда они подошли к стене, девушка уже выпрямилась со вторым носочком в руке.
- Здравствуйте, я Лиза. Лиза Зайцева. А вы… тоже? Вас тоже вешать?
- Здравствуй, - женщина ответила первой, - нас казнят, наверное, вместе. Меня зовут Анастасия Матвеевна, а это моя дочь Даша.
Лиза была Дашиного возраста и роста, только более худенькая, узкобедрая, совсем как мальчик, такая же черноглазая, как сестра. Черные волосы, стянутые резинкой в пучок на затылке, открывали тонкую шею. Правда груди девочки сразу обращали на себя внимание. Ниже острых, выступающих ключиц, как две молодые дыньки, удлиненные, крепенькие, с выступающими, будто припухшими, сосками, немного крупноватые для ее узкой грудной клетки с проступающими ребрами. Когда Лиза двигалась, они смешно болтались из стороны в сторону.
Немцы тоже явно обратили внимание на эту особенность девочки. Они гоготали, тыкая в нее пальцами. И она, хоть и старалась изо всех сил не обращать на них внимания, все же заметно стеснялась, стараясь прикрыться согнутой в локте рукой.
- Давай, доченька, нам надо раздеться.
Им уже развязали руки, и женщина начала расстегивать кофточку, стараясь не смотреть на стоявших совсем близко немцев. Даша повернулась к солдатам спиной и стала через голову стягивать платье.
- Скажите, а Вера, моя сестра, ее уже…
Лиза, вопросительно глядя на женщину, и, прижав к груди, теребила носок тонкими пальцами.
- Нет еще. Там они готовятся. Ты не думай об этом, не надо.
- Я так боюсь… Это она кричала? Что они с ней делали?!
- Она сопротивлялась. Они не могли с ней справиться. Ничего, успокойся, ей уже недолго осталось. Слышишь, она уже успокоилась.
И женщины стали молча раздеваться. Они не видели, как подвели к петле Зою Васильевну, высокую, статную тридцатичетырехлетнюю женщину, настоящую русскую красавицу, как рисуют на пропагандистских плакатах. Локти ее тоже были скручены за спиной, только не веревкой, как у других казнимых, а проволокой. Пока готовили девушек, она стояла в глубине кузова, прислонившись к кабине. Когда солдат пришел за ней, Зоя Васильевна, не дожидаясь, когда ее потянут, сама пошла к петле, гордо подняв голову, твердо ступая, будто не замечая собравшейся толпы, и остановилась на самом краю борта.
Ее пропорциональное, прекрасно сложенное тело было молочно белым. Тем заметнее были ярко красные, вздувшиеся рубцы, украшавшие большие, но не обвислые, а дерзко торчащие груди женщины, просвечивающие сеткой тонких прожилок. Волосы ее, цвета спелой соломы, были заплетены в косу и закручены в тяжелую буксу на затылке. Но когда солдат стал надевать петлю ей на шею, букса распалась, и коса упала вдоль ее спины, опустившись ниже ягодиц.
Солдат, вполголоса чертыхаясь по-немецки, долго возился, доставая длинную косу женщины из-под веревки. Она не смотрела на людей. Ясные голубые глаза женщины смотрели поверх голов, будто вокруг вообще никого не было. На ее теле были заметны и другие следы пыток. Тонкие породистые лодыжки женщины были опоясаны посиневшими рубцами от веревок, оставленными, видимо, кода ее подвешивали за ноги, соски грудей были напухшими и воспаленными.
Собравшиеся на казнь, конечно, не знали, что ее пытали еще и током, прикручивая оголенные провода к соскам. На левой груди, возле соска были заметны маленькие, круглые следы ожогов, какие может оставить зажженная сигарета. Кроме того, еще синяки на животе, бедрах, все это говорило о том, что несчастной женщине пришлось вытерпеть многое.
Потом на ящик возле грузовика взобрался какой-то дядька, одетый в длинное пальто, несмотря на очень теплую погоду. Развернул какую-то бумажку, обернулся, посмотрел на казнимых, и стал громко читать. Уже почти раздевшаяся Даша, медлившая только снять трусики, не видела его, но слышала все.
“По распоряжению оккупационных властей, за связь с партизанами, саботаж и вредительство сегодня будут публично повешены… - тут он опять оглянулся на женщин, сверился с бумажкой и продолжил: Анна Пенкина, восемнадцати лет, Вера Зайцева, двадцати трех лет, Зоя Сибирцева, тридцати четырех лет.”
Речь была короткой. Дядька еще раз оглянулся, сверился с бумажкой, кивнул и спрыгнул с ящика. Двое солдат уже держались за веревки, привязанные к кольям, на которые опирался борт грузовика. Обернувшись через плечо, оба смотрели на толстого эсэсовца, стоявшего с хорошенькой немкой, ждали команды. Некоторые немецкие офицеры быстро щелкали фотоаппаратами. Солдат, все еще поддерживавший Анечку под руку, отпустил ее и шагнул назад, в кузов. Бедная девочка вдруг тоненько завыла, сквозь стиснутые зубы. Сперва совсем негромко, потом громче, будто осмелев. Немец все медлил. Белокурая эсесовка, висевшая на его локте, прижалась к нему, и, улыбаясь, но кося глазами в сторону приготовленных к казни, что-то горячо зашептала ему в самое ухо. Не отрывая взгляда от виселицы, он улыбнулся и кивнул. Солдаты одновременно выдернули колья, и борт, откинувшись, громко хлопнул.
Даша с мамой и Лиза, этого не видели. Грузовик и облупленная стена будки загораживали от них виселицу. Они слышали только удар, и еще, как оборвался тоненький вой Анечки, и потом странная тишина. Казалось, даже птицы замолкли. В той стороне тихо скрипнуло, кто-то будто всхрапнул. Женщины у стены, как и стоявшие рядом солдаты замерли, не шевелясь. Они напряженно прислушивались, но тишину ничто больше не нарушило.
Они не видели, как, дернувшись, закачались, поворачиваясь на веревках в полутора метрах от земли три голых женских тела, как самая молодая из повешенных, Анечка медленно поджимала ножки, и так же медленно распрямляла их, протягивая то в одну, то в другую сторону, будто робко, осторожно ощупывала растопыренными пальчиками воздух вокруг. Как сразу же отчаянно забилось в петле сильное, лоснящееся тело Веры Зайцевой, мучительно выгибаясь и взбрыкивая. Как Зоя Васильевна, висевшая с минуту неподвижно, вдруг прогнулась, как дуга, дернулась, и стала так отплясывать в петле, что трудно было уследить за мельканием ее белых коленок, пяток и ягодиц.
Через несколько минут из оцепенения их вывел звук заведшегося грузовика. Большая машина, медленно выехав из-под виселицы, на которой мучительно дергались три голые женщины, двинулась в их сторону. Тут же рядом возник Штольц. Он выглядел каким-то странно возбужденным. Все, кроме Даши, были уже голыми, только она еще не сняла узкие белые трусики. Она держалась за них двумя руками, как за последнюю соломинку, все еще надеясь, что ей удастся остаться в них. Штольц, окинув их взглядом, что-то громко приказал, показав пальцем на девочек. Потом подошел к женщине и, заслонив ее от них плечом стал уже в полголоса, но настойчиво ей что-то говорить, оттесняя от них.
- Доченька, ты должна снять трусики, или нас с тобой свяжут. Так мы хоть прикрыться сможем.
Женщина выглянула из-за плеча Штольца.
- Сними, доченька, не сопротивляйся. Я … О! Герхард!
Девочка, отвернувшись от мужчин, послушно присела, сбросив трусики и выпрямилась, прикрывая лоно ладошкой. Она бросила их сверху на аккуратно сложенную одежду, и повернулась назад, хотела посмотреть, где мама, и не увидела ее. Поискала глазами вокруг. В памяти чисто автоматически отложилось, что мама назвала Штольца по имени, и тут ее взгляд наткнулся на виселицу. Подъехавший вплотную грузовик теперь не заслонял ее, и все было видно, хоть и издали.
Даша увидела повешенных. Они были еще живы, хотя их повесили уже несколько минут назад. Тела женщин еще подергивались, медленно раскачиваясь на веревках. То одна, то другая вдруг вздрагивали в конвульсиях, и, казалось, это все. Но через пол минуты одна из них опять дергалась, все слабее, но снова. И снова. И вот опять. И все, люди, даже солдаты, смотрели, ждали, когда уже… Вот! Опять шевельнулась. Анечка. Прогнулась и слабо взбрыкнула стройными ножками. Пауза. Все висят неподвижно. Снова Аня. Она, наверно, последняя. Вот и все. Нет! Зоя Васильевна.
Еще через пару минут стало ясно, что больше уже никто не дернется. Все казненные мертвы, пора приступать к следующим. Даша оглянулась, но мамы опять не увидела. Рядом солдат скручивал локти худенькой Лизы. Та молчала, только морщилась от боли. Где же мама? Даше вдруг стало страшно. Она осталась одна. Инстинктивно она потянулась к Лизе, они прижались друг к другу. Их чуть подтолкнули к грузовику, там они стояли, возле огромного колеса, под самым бортом, испуганно оглядываясь. Солдаты, окружавшие их, не трогали девочек. Все будто чего-то ждали. Мужчины курили, болтали между собой, видно делились впечатлениями о казни.
Даша волновалась все больше. Что с мамой? Почему ее нет? Но время шло, и спросить было некого. Оставалось стоять и ждать неизвестно чего. И вдруг она взлетела. От неожиданности громко взвизгнула. Один из солдат схватил ее сзади за талию и легко поднял над головой. Даша не успела ничего сообразить, как крепкие руки сверху подхватили ее подмышки, и она вдруг оказалась в кузове грузовика. Солдат опять нагнулся за борт, и через мгновение с ней рядом стояла Лиза. Грузовик завелся, выбросив облако дыма.
“Ой, как же это! Ведь нас уже повезут вешать! А где мама! Я не хочу!!!” Совсем забыв, что она голая среди мужчин, девочка заметалась по кузову, подбегая то к одному, то к другому борту. Солдаты весело гоготали, а Даше становилось совсем страшно. Она не выдержала и закричала:
- Мама!!!
- Я здесь, доченька! Не бойся! Я иду к тебе!
Даша бросилась на голос, к борту, и увидела маму. И рядом Штольца. И солдат вокруг. У стены. Казалось, что они никуда и не исчезали. Только странно смотрелось сверху: мама совсем голая, а вокруг десяток мужчин. Одетых. Солдаты держались чуть в сторонке, а Штольц, поддерживая маму, подвел ее к высокому борту. Девочке показалось, что мама ступает как-то неуверенно, обеими руками держась за локоть Штольца. И щеки ее были какие-то слишком раскрасневшиеся.
Вот они подошли к борту, солдат опять перегнулся наружу, протянул вниз руки. Но она, уже стоявшая лицом к грузовику, все медлила, пристально глядя через плечо прямо в глаза Штольца. А он смотрел на нее. Наверное, с минуту. Потом она отвернулась и вскинула руки навстречу ждущему немцу. Штольц вдруг быстро согнулся, подхватил женщину под ягодицы, и вдвоем с солдатом они ловко переправили ее в кузов, где к ней тут же бросилась Даша. Они обнялись.
Грузовик медленно тронулся задним ходом к виселице. А мама с дочкой тихо стояли в углу кузова, прижимаясь друг к другу. Даша внимательно вглядывалась в отчего-то раскрасневшееся мамино лицо. Та как будто старалась отвести глаза.
- Мама! Где ты была?
- Не важно, доченька, все хорошо, я с тобой. Не смотри туда! Не надо…
Но девочка уже не могла оторвать глаз. Они были уже под виселицей. Грузовик остановился и заглох. Немцы стали возиться с задним бортом. Повешенные качались совсем рядом. Увидев их близко, Лиза стала тихонько подвывать, как щенок, уставившись на повешенную сестру. По щекам ее потекли слезы.
Вера Зайцева висела чуть выше, Анечка и Зоя Васильевна чуть ниже. Зоя Васильевна висела к ним боком, Вера спиной. Только Аня висела к ним лицом. Но это была теперь не совсем та Аня. Ее тело осталось совершенно таким же: тонкая талия, гладкие бедра, между чуть разведенных ног небольшой островок редких, начинающих курчавиться волос, дерзко торчащие остроконечные груди с бледными, напряженными сосками. Только лицо повешенной девочки, склоненное набок, когда-то прелестное, свежее, теперь было вздувшимся, будто опухшим, потемневшим. А еще мучительно выкатившиеся, такие красивые карие глаза и неестественно далеко вывалившийся ярко красный язык, казавшийся почему-то слишком длинным.
Зоя Васильевна медленно раскручивалась на веревке, то почти поворачиваясь к ним склоненным лицом, с белками широко раскрытых закатившихся глаз, показывая большие иссеченные груди, то поворачиваясь спиной. Тогда становилось видно, как глубоко впилась проволока, стягивающая локти женщины и ее посиневшие, скрученные запястья. Тонкие, красные пересекающиеся полосы сеткой покрывали круглые, широкие ягодицы и бедра. Был виден узел петли на затылке, а веревки, стягивавшей удлинившуюся шею, не было видно в складке покрасневшей вокруг кожи. Ветер тихо шевелил конец растрепавшейся косы.
Вера висела неподвижно, спиной. Было видно только красное ухо рядом с узлом глубоко перехватившей шею петли. Только ее тугой, крепкий зад выделялся незагорелой белизной на фоне смуглого тела.
Между тем Лизу уже повели, поставили на край борта, и высокий немец, казавшийся слишком массивным рядом с худенькой девочкой, уже затягивал петлю на ее тонкой шее. Несчастная продолжала тихонько поскуливать, совсем не слышно, хотя столб ворот уже закрыл от нее повешенных, и теперь она видела только внимательно смотревшую на нее толпу и еще группу офицеров, стоявших ближе к виселице. Некоторые из них нацеливали на нее фотоаппараты.
- Ну, вот, доченька, теперь мы. Держись, еще немного, и все. Пойдем.
- Хорошо, мамочка. Я выдержу, вот увидишь. – Даша решительно встряхнула головой. – Я смогу.
Они крепко обнялись и поцеловались. Солдат уже был возле них, и обе пошли сами. Всего несколько шагов от кабины к краю откинутого борта. Туда, где их ждали две хищно изогнувшиеся петли. Они встали рядом, на краю, причем Анастасия практически уткнулась лицом в петлю, глядя через нее, как через рамку, а Даша стала чуть сбоку, так, что веревка касалась только волос за ее ухом. Обе, одной рукой прикрывая промежность, другой старались прикрыть груди. Причем девочка заметно стеснялась, в то время, как взрослая женщина держалась прямо, с достоинством.
- Доченька, когда нас повесят, не хватайся за веревку. Будет немножко больно, но ты потерпи. Все равно ничего не сможешь сделать, будет только еще больнее.
Анастасия говорила тихо, не поворачивая лица, пока немец затягивал петлю у нее на шее. Она внимательно оглядывая толпу, и будто не замечала Штольца, стоявшего всего метрах в полутора, и в упор разглядывающего ее голое тело.
- Хорошо, мама, я постараюсь.
- Держись, доченька, сейчас все кончится. Просто расслабься и не сопротивляйся. Я с тобой.
Коленки Даши предательски тряслись, еще немножко мешало тонкое поскуливание Лизы справа. Ну и ничего, успокаивала она себя, сейчас и все. Ей накинули петлю на шею, затянули узел. Не плотно, но надежно. Шершавая веревка колола шею. Она не смотрела на маму, только вперед, будто пытаясь запомнить все, эту толпу, свежие ветви деревьев, яркое небо.
Потом, будто издалека, послышалось: “По распоряжению… за связь… будут публично повешены… Елизавета Зайцева, восемнадцати лет… …”
“Ей же нет еще, - Даша непроизвольно прислушалась, - ей должно быть семнадцать…” “Анастасия Климова… тридцати пяти… Дарья Климова…”
Взгляд Даши вдруг остановился на белокурой молодой немочке, которая, повиснув на локте толстого эсэсовца, прижималась к нему, и, смеясь, шептала ему что-то, на ухо. Эта черная пилотка… Она сбивала с толку. И вдруг Даша вспомнила ее.
Эти голубые глаза, строгий взгляд… Стол, покрытый кумачом.
“Ответьте, Климова, сколько орденов у Всесоюзного… Ленинского… Скажите, Климова, в чем состоит принцип демократического централизма?…”
Тогда на ней была полосатая рабфаковская майка, красная косынка, и волосы были длиннее, заплетенные в две косички. Это она! Даша вспомнила даже фамилию. Владленова. Тамара Владленова. Секретарь райкома комсомола…
“Как же… Она… Она там.… С немцами! А я.… Ведь я!… Меня же ведь сейчас!!!.… Это неправильно!”
Даша повернулась к маме, будто хотела найти там помощи, и вдруг увидела, что та опустила руки, которыми только что пыталась прикрыть свою наготу, выпрямилась, глядя куда-то вверх, глубоко вдохнула, отчего ее красивые груди приподнялись, ладони сжались в кулаки, так, что побелели пальцы.
Она еще успела краем глаза заметить, как Штольц что-то говорил высокому худому офицеру, целившемуся прямо в нее объективом фотоаппарата, как улыбнулась ей Тамара Владленова, вроде ободряюще, и вытянула ярко накрашенные губки, будто посылая воздушный поцелуй. Потом мир полетел вверх...
…Больно резануло горло. Но Даша не потеряла сознание. Ее босые ножки свободно закачались в воздухе. Руки непроизвольно дернулись к шее, но она, спохватившись, снова опустила их, сжав кулачки. Боль в горле была не такой уж и страшной. Даша, почему-то ожидала, что будет больнее. Узел петли, чуть съехавший к левому уху, наклонил ее голову, но девочка попыталась выпрямить шею, поднять лицо. В голове как-то зазвенело, и девочка не сразу поняла, что уже не может дышать. Веревка давила под подбородком, выталкивая наружу язык.
“Вот, значит, как это… Меня повесили!…”
Сквозь звон в ушах она услышала, как заревел отъезжающий грузовик. Земля качалась где-то далеко внизу. Даша упрямо сжимала зубы, она не хотела, чтобы ее язык так некрасиво вывалился наружу. Тело ее стало поворачиваться на веревке, и сквозь сгущавшийся розовый туман она увидела висевшую рядом маму. Ее запрокинутое, начинающее наливаться красным лицо над удлинившейся белой шеей. Глаза женщины были закрыты, губы разъехались, открывая ряд ровных, белоснежных, крепко сжатых зубов.
Даша, крепко стиснув прижатые к бедрам кулачки, уже начала раскручиваться в другую сторону на веревке, но вдруг Анастасия открыла глаза. Она сразу увидела еще висевшую к ней лицом дочь, и взгляды их на миг встретились. Женщина вскинула, протянула руки, но не смогла достать висевшую в метре от нее девочку, и руки ее, царапнув растопыренными пальцами воздух, бессильно упали вдоль тела. Даша тоже попыталась дотянуться до мамы, но ее уже разворачивало на веревке в другую сторону, и она только нелепо взмахнула руками.
Прежде, чем совсем потерять ее из виду, Даша еще увидела, как мама задрожала, дернулась, челюсть ее отвалилась, и из раскрывшегося рта все же вывалился длинный, покрытый слюной язык. Боль в шее оказалась вполне терпимой. Но щеки девочки горели, лицо пылало, перед выпирающими глазами, чуть раскачиваясь, наискосок стала опять проплывать толпа. Справа налево, медленно. Вот люди… Замерли, застыли… Вот, ближе, немцы. Офицеры. Опять Тамара. Ее яркие, улыбающиеся губы. Штольц… Люди…. Ей вдруг показалось, что все сейчас смотрят именно на нее.
“Мамочки, я ведь голая!.. Перед ними всеми!!”
Ее тонкие руки судорожно заметались, поднялись, дрожащие ладони прикрыли маленькие, но заметно округлившиеся груди. Потом одна метнувшись вниз, прикрыла пах. Девочка стала задыхаться. Запаниковала, дернулась, потом еще. В голове все медленнее и громче стучал тяжелый молот. Поднявшийся волной ужас заполнил ее, захватил ее сознание.
Дышать!!! Я не могу дышать!!! Я умираю!!! Не-е-е-е-т!!!
Она хотела закричать. Рот ее раскрылся, и язык сам собой выскользнул наружу.
Герхард Штольц стоял и смотрел. Это была далеко не первая казнь, которую он видел. Но эта женщина, которая сначала висела почти неподвижно, а сейчас дико билась в петле прямо перед ним, раскручиваясь на веревке, выгибаясь и по-лягушачьи взбрыкивая ногами, ему нравилась. Ее изгибающееся на виселице тело, зрелое, сильное, опять привлекало его, будило в нем желание. Мышцы напрягались под ее гладкой кожей, груди подпрыгивали, живот пульсировал.
“Да, красивая. Породистая. Жаль, конечно, что нельзя было оставить. Хотя, можно было отправить концлагерь, но чем это, так лучше сразу вздернуть. – Герхард внимательно смотрел на нее снизу вверх. - Как отчаянно бьется! Какое роскошное тело”.
Он успел насладиться ей. Всего за несколько минут до казни. Не насиловал. Герхард не любил насиловать. Она была согласна на все. Делала все, что он хотел. Оказалось, ее восхитительный, такой упругий зад никогда раньше не знал члена.
“Жаль, что не был знаком с ней раньше. Жаль… Но что поделаешь. Эрик сейчас все сфотографирует. Особенно ее. Оставить фотографии на память”…
Герхард был излишне сентиментален. Уже прошло минут десять. Анастасия уже не билась так отчаянно, высоко задирая коленки. Она уже не поднимала ноги, ее тело только лениво изгибалось и время от времени вздрагивало, совершая на веревке круг, то в одну, то в другую сторону, будто специально давая себя рассмотреть со всех сторон. Молодые девочки слева и справа все еще довольно активно сучили ножками и раскачивались, и удлиненные грудки одной из них при этом смешно подскакивали, болтаясь из стороны в сторону.
“Живучие. Минут пять еще подергаются. А эту, худенькую, может, вообще придется за ноги тянуть, чтоб удавить. Легкая слишком”.
- Ну, что, сфотографировал? - Герхард достал сигареты и предложил все еще не отрывавшему глаз от виселицы Эрику.
- Да. И когда петли накидывали, и когда вешали, и когда отплясывали. - Эрик прикурил от протянутой Штольцем спички.
– Солнце удачно, у нас за спиной. Кадры хорошие получатся. Эльзе пошлешь?
- Не знаю. Хотя ей нравятся фотографии повешенных женщин. Я ей как-то показывал, ее это так возбуждает. Прямо бешеная становится.
- Ну, а как эта? – Эрик кивнул в сторону Анастасии. – Ничего была?
- О. Эта – высший сорт. Надо было раньше ей заняться. Не думал, что ее придется вздернуть так скоро. У тебя еще кадры остались?
- Еще есть парочка. Хочешь рядом с ней сфотографироваться?
- Да. - Герхард подошел к виселице, стал возле тела висящей женщины. Ее босые ступни слегка раскачивались на уровне его груди.
– только сделай, чтобы она вся была в кадре.
Эрик чуть отошел, присел на одно колено, нацелил объектив.
- Девчонки тоже попадают.
- Ну и прекрасно. Как получится?
- Картинка отличная. – Эрик все корректировал ракурс, чуть отошел влево, опять присел. – Поверни ее немного, чтобы лицом была, и придержи, чтоб не качалась.
Штольц слал чуть сзади, взял повешенную за икры, повернул лицом к фотографу. Икры только что казненной женщины были мягкими и теплыми, почти горячими. Подняв глаза, он увидел сходящиеся половинки ее круглого зада, мокрые, слипшиеся волосы между ног, мутноватые капли, стекавшие по бедрам с внутренней стороны.
“Наверное, правду говорят, что они кончают, когда их вешают”, – про себя подумал Штольц. Он стал так, что левая нога Анастасии свисала перед его плечом, а ее босая пятка касалась его груди.
- Отлично! Так и стой. Улыбочку… Но Герхард остался серьезным.
- Ну, что, пойдем выпьем? Курт привез отличный французский коньяк, - спросил Эрик, закуривая, когда они уже отошли к краю небольшой площади перед старыми воротами. – Фотографии напечатаю завтра.
- Пойдем.
- Ты что такой грустный? Девочку жалко? Брось, вон их сколько. Хоть комендант и взял моду на каждом углу их пачками развешивать. Все равно всех не перевешаешь.
- Да, конечно. Она мне нравилась.
- Ничего, найдешь себе другую. Под тебя любая ляжет, только свистни. А эту забудь. Я тебе завтра фотографии отдам, пошлешь Эльзе, пусть поревнует. Увидит, каких красивых женщин тут ее Герхард охаживает.
- Да, наверно, ты прав. – Герхард отвечал рассеянно.
Он напоследок оглянулся назад, окинул взглядом гирлянду голых, бело-розовых женских тел, освещенных ярким весенним солнцем. Они медленно раскачивались на веревках, свернув набок головы, с неестественно глубоко перехваченными в петлях шеями. На секунду дольше его взгляд задержался на Анастасии Климовой. “Черт! Что-то я действительно распустился. Это усталость. Пойти, напиться.”
- Идем! – Он решительно завернул за угол.
За его спиной грузовик опять подъехал к виселице, и немцы стали развешивать на грудь казненным небольшие таблички с яркой надписью: “Я ПОВЕШЕНА ЗА СВЯЗЬ С ПАРТИЗАНАМИ”.
- Пойдем, доченька. Герр офицер пришел за нами.
- А куда?
Впорхнувшая в комнату юная девушка не сразу заметила развалившегося в кресле Штольца и смутилась.
– Здравствуйте.
Тот встал, улыбнулся и молча кивнул.
Штольц нравился Дашеньке, он был высок, белокур и красив, к тому же всегда вежлив и обходителен. Черная эсесовская форма сидела на нем, как влитая. Он почти не говорил по-русски, но Даша подозревала, что его частые визиты к ним вряд ли были вызваны только работой. Мама, бывшая учительница немецкого, прекрасно говорила на этом языке и работала в комендатуре переводчицей. Она была очень красива, и Штольц явно искал ее компании.
Даша не очень хорошо понимала беглую немецкую речь, поэтому, когда они разговаривали, мама была переводчицей и для нее.
- Понимаешь, мы сейчас пойдем в сквер, тот, за старой усадьбой, и господин офицер… с нами…
Мама явно была сильно взволнована и с трудом подбирала слова.
- Мы что, пойдем гулять?
Вдруг Даша вспомнила. Там были старые ворота, отгораживавшие раньше сквер от дороги. Они были широкие, метров восемь, створок уже давно не было, и немцы использовали их как виселицу.
“Боже мой, подумала она, - опять будут кого-то вешать, и нам надо идти смотреть!”
Она вопросительно, но уже серьезно взглянула на маму.
- Видишь ли… Сядь, доченька. Так получается… Вот герр Штольц… Нам надо идти с ним, чтобы…
- Ну!?
- Понимаешь, доченька… Нас там повесят…
- Нас?! Но… За что? Почему нас?
Штольц с внимательно слушал их разговор. Ему было очень интересно, как мать расскажет дочери о том, что их ждет. Он не понимал из речи, но все прекрасно читалось на лицах женщин.
- Это я виновата, Дашенька. Так получилось. Уже поздно рассказывать. Прости меня. Теперь нас казнят. Ты уже взрослая, мы должны держаться достойно, не плачь.
На глаза Даше навернулись слезы.
- Но я не хочу! - девушка вскочила и снова села. Руки сами потянулись к горлу. – Я боюсь! Не надо!
Она подскочила к Штольцу, умоляюще глядя на него снизу вверх.
- Неужели нельзя ничего сделать?!
Но тот только молча и сочувственно улыбнулся.
- Уже ничего нельзя сделать. Герр офицер и так сделал для нас все, что мог, - женщина говорила усталым голосом, - нас не будут допрашивать и пытать, не будут бить и… С нами ничего не сделают. Он сам проследит, чтобы нас повесили быстро и аккуратно.
Штольц что-то сказал по-немецки, приоткрыл дверь и отдал какое-то приказание.
- Нам надо идти. Там на улице ждут солдаты. Герр офицер говорит, что пока нас будут вести, нам свяжут руки. Так положено.
В дверь вошел солдат, с мотком шпагата в руках. Женщина встала, и, подавая дочери пример, подошла к солдату, повернулась к нему спиной и протянула сведенные сзади руки, все время глядя на замершую, будто в столбняке дочь. Солдат стал быстро и ловко связывать тонкие запястья женщины.
- Если мы не будем сопротивляться, нас развяжут, когда будут вешать. Не бойся, доченька, это не очень больно. Ты должна быть сильной. Иди сюда, дай руки.
Издали могло показаться, что они просто прогуливались, наслаждаясь весенним майским утром. Они шли не спеша, солдаты беззаботно курили, Штольц шел рядом с красивой женщиной, иногда перебрасываясь с ней одной-другой фразой по-немецки. Девушка, словно задумавшись о чем-то, молча шла рядом, и только иногда тревожно поглядывала на мать. И только связанные за спиной руки женщин свидетельствовали о том, что не просто прогулка.
- Это очень больно? – вдруг спросила Даша
- Нет, если только ты не будешь сопротивляться и будешь вести себя тихо и послушно. Тогда они не сделают нам больно.
- Я не буду. Чего уж тут. Мне уже почти не страшно.
Даша, конечно, врала, даже самой себе. Но ей очень хотелось казаться взрослой и сильной. Ей ведь уже было без двух месяцев девятнадцать. “Пусть вешают! - думала она, - я им покажу, как умирают настоящие комсомолки!” А внутри все тряслось от страха. За последнее время Даша не раз видела, как вешали партизан, шпионов и всяких воров. Среди них было немало женщин. Обычно народ сгоняли посмотреть на представление. Они по-разному вели себя в свои последние минуты. Большинство относительно спокойно позволяло палачам казнить себя, некоторые же сопротивлялись отчаянно до последней секунды, вырывались и боролись, и лишь затянувшаяся на горле петля прекращала их истошные вопли. А потом повешенные долго дергались и крутились на веревках, выгибаясь и дрыгая ногами.
Даша даже зажмурилась, представив это. Ничего, твердила она себе, Поставят на скамью, накинут петлю, скамью выбьют. Быстро. Я сильная, выдержу. Скамья, петля, скамья. Скамья – петля – скамья. Она твердила про себя, даже шагать стала в такт. А перед глазами все стояли дергающиеся в петле женщины, молодые и не очень, попадались и совсем еще дети. Эти мучались дольше всех. А с зимы женщин стали вешать голыми… СТОП!!! Мысль – как удар плетью по лицу. Девочка споткнулась и чуть не упала. Хорошо, что шедший рядом солдат заботливо подхватил ее под локоть. Все остановились и обернулись к ней.
- Что с тобой, девочка моя?
- Мама! Нас что, повесят голых?! Ты сказала, нас развяжут, и что, разденут?!
- Успокойся, доченька, ты должна быть сильной. Ты же знаешь, с этого года, согласно новому приказу, всех женщин вешают только голыми. Здесь никто ничего не может для нас сделать. Но если мы будем хорошо себя вести, нас не будут связывать, и мы сможем как-то прикрыться руками, пока нас не повесят. А потом нам будет уже все равно. Герр офицер говорил, что сегодня там будет немного народу, так что мы не окажемся голыми перед всем городом. Нас не будут лапать и позволят самим раздеться. Не волнуйся, я ведь рядом с тобой, все будет хорошо. В конце концов, это ведь не так долго…
- Нет! Я все равно боюсь! Я стесняюсь! Нельзя ли хоть что-то, хоть трусики оставить?! Там же мужчины, солдаты, а я буду совсем голая?! Нет, я не хочу!! – почти выкрикнула Даша и разрыдалась, уткнувшись в мамино плечо.
- Ну, успокойся, милая, тише, вон, все смотрят. Ты же большая девочка, - мать не могла обнять дочь, и терлась щекой о ее волосы. - Ну, все, все. Пойдем, нас ждут.
Худенькие плечи девушки вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Солдаты снова закурили, и Штольц тактично не торопил женщин.
- Нас повесят не одних, там еще четверо. Так что нас шестерых казнят сегодня, а в компании не так страшно, правда? – женщина даже попыталась улыбнуться.
- А кого еще?
Штольц посмотрел на часы, что-то сказал по-немецки и похлопал девочку по спине, отчего она испуганно вздрогнула. Они пошли дальше, продолжая тихо разговаривать.
- Ну, там будет Зоя Васильевна, помнишь, в аптеке работала. И сестры Зайцевы. Вера и Лиза, Люсеньку, помнишь, еще осенью повесили. И Аня Пенкина, ты должна ее знать.
- И Аню тоже? Но ведь ей еще… Она же меня на год младше!
- Тем не менее. Они сейчас мало на возраст смотрят. Приказ казнить за малейшие проступки. Для устрашения населения, вот так. Пойдем, герр офицер говорит, что мы уже опаздываем. Он и так уже слишком добр к нам.
Они подходили к усадьбе, уже слышался гомон толпы, когда из-за дома, послышался жуткий женский вопль. Все ускорили шаг, чтобы посмотреть, что происходит. Крик повторился, но оборвался каким то кашлем, а потом продолжился каким-то грудным, натужным воем.
Они обогнули угол усадьбы, и увидели виселицу. Ворота старой усадьбы представляли собой конструкцию из трех высоких кирпичных оштукатуренных столбов, двух по краям и одного посередине, перекрытых мощной дубовой балкой. Видимо, раньше эти двойные ворота, позволяли разъехаться сразу двум каретам. Сохранилась только одна ржавая створка, вся из чугунных завитушек, открытая в сторону усадьбы и намертво вросшая в землю. Старая штукатурка на столбах местами отвалилась, открывая проплешины красных кирпичей, отчего столбы издали казались заляпанными кровью.
Сейчас в одном из проемов стоял открытый военный грузовик. Значит, не скамейка, подумала Даша, вешать высоко будут. Это чтобы всем издали видно было. Народу, у виселицы, и правда, было совсем немного. Человек пятьдесят- шестьдесят. Тут Штольц не обманул. Когда три дня назад вешали четверых молодых партизанок, народу собралось человек триста. Они подошли ближе, и Даша, увидела, что происходило в кузове грузовика. Казнь уже началась. Задний борт грузовика был открыт и положен горизонтально. Он опирался углами на два поставленных вертикально березовых шеста, к которым у самой земли были привязаны длинные веревки.
Шесть добротно, с немецкой аккуратностью связанных петель из новенькой, видимо, специально выписанной со склада, пеньковой веревки, медленно раскачивались под перекладиной, три в одном проеме ворот, три в другом. Одну из петель только что накинули на шею стройной девушки со связанными за спиной руками. Она стояла совсем голая, на самом углу откинутого борта, на виду у всех, и с жалкой, виноватой улыбкой оглядывала собравшуюся толпу.
Тем, кто стоял рядом с виселицей было видно, что в ее огромных, широко раскрытых, словно удивленных, глазах стояли готовые потоком хлынуть слезы, которые бедная девочка с трудом сдерживала. Она чуть сутулилась и, приседая, сдвинув вместе острые коленки, сжимала худенькие плечи, будто пыталась свести их вместе впереди, как крылья, чтобы стыдливо прикрыть небольшие остроконечные грудки, выставленные напоказ перед всей собравшейся толпой.
Даша сразу узнала Анечку Пенкину. В школе Аню считали одной из первых красавиц за длинные ноги, стройную фигурку и высокою грудь. Ее, бойкую, острую на язык, осаждали много поклонников из восьмых, девятых и даже десятых классов. И вот… вся эта красота должна погибнуть в этом жестоком кошмаре. Густые, красивые каштановые волосы девочки отброшены на одно плечо, словно для того чтобы показать с стороны узел наброшенной петли на длинной хрупкой шее.
Чуть сзади и слева от нее двое солдат боролись с невысокой, плотно сбитой девушкой лет двадцати двух. Она тоже была раздета догола. Они уже сорвали с нее одежду полностью обнажив ее широкобедрое тело, с крепкими ногами и тугим выпуклым задом. Это была Вера Зайцева. Сильная, она упиралась и сопротивлялась с невероятным упорством. Локти и запястья девушки были скручены за спиной, плечи вывернуты и ее налитые, крупные груди, с яркими коричневыми сосками упруго подпрыгивали, когда она выгибалась в руках палачей.
Палачи едва могли с ней справится – их руки скользили по блестевшей на солнце, мокрой от пота смуглой коже. Голова ее так моталась головой, что черные, до плеч волосы, стали дыбом. и тут девушка еще раз страшно закричала:
- Ааааааааа!!! Пусти-и-и-ите!!! Не хочу!!! Аа-а-к!!..к..ххх… …
И закашлялась, согнувшись пополам, когда один из солдат, коротко размахнувшись, заехал ей кулаком в живот. В этот момент тот, кто ее ударил, схватил Веру за волосы и рванул вверх, заворачивая голову назад. Другой отпустил девушку и схватился обоими руками за петлю. И, когда первый резко нагнул голову казнимой вперед, другой, не мешкая, подставил петлю. Ее голова так и въехала лицом в нее. Несчастная даже не успела ничего понять. Веревка быстро затянулась. Почувствовав ее на горле, Вера сильно дернулась, и толкнула затягивавшего петлю солдата. Отшатнувшись он неожиданно толкнул стоявшую к нему спиной Анечку Пенкину.
Все произошло очень быстро. Девушка, стоявшая на самом краю покачнулась и потеряла равновесие. Еще долю секунды она балансировала на носочках, медленно клонясь вперед, и сорвалась вперед грудью вниз, в пустоту. Толпа ахнула. Тело преждевременно повешенной девушки упало на полметра, дернулось в петле. По инерции ее таз качнулся вперед, и повешенная взмахнула в воздухе широко расставленными голыми ножками, на мгновение продемонстрировав всем, стоявшим перед виселицей, свои самые интимные места. Потом она качнулась назад, и сильно, с размаху, ударилась бедрами об открытый борт. Ее грива волос мотнулась в воздухе, скрыв половину лица.
Но солдат, нечаянно столкнувший Анечку, резко обернувшись на дружный вздох, изданный толпой, мгновенно оценил ситуацию. Девочка болталась в петле, но это не было правильно. Еще рано. Все должно было происходить по сценарию, как положено. Ситуацию, вызванную собственной неловкостью и чрезмерным сопротивлением одной из казнимых, необходимо было срочно исправить. Протянув руку вниз, он схватил повешенную за волосы, сзади, за загривок, и одной рукой рванул ее на себя, вверх, поднял, втащил в кузов, и поставил на ноги рядом с собой, как куклу, так, что голые пятки девочки звонко стукнули о доски.
Он повернул девочку лицом к себе и увидел ее вытаращенные, совершенно безумные глаза, широко раскрытый рот и веревку, намертво перехватившую тонкую девичью шейку под острым подбородком. Бедная Анечка не стояла на ногах, хрупкое голое тело ее трепыхалось в его руке, как тряпичная кукла на веревочках. Она не дышала. Впившаяся в шею петля полностью перекрывала горло, и, хотя несчастная и стояла на ногах, но фактически она оставалась повешенной. Держа девочку за волосы, не давая ей упасть, другой рукой эсесовец попробовал ослабить петлю на ее шее. Он вглядывался в ее лицо, стараясь понять, не все ли еще потеряно. Наверное, увидев, что девочка стала уплывать, глаза ее начали закатываться, он влепил ей звонкую оплеуху и опять занялся петлей. Таки образом солдату удалось привести бедную девочку в чувство.
Анечка не сразу пришла в себя. Неожиданно, так же как и повесили, ее опять вернули к жизни. Она почувствовала вдруг доски под босыми ступнями, но непослушные ноги все еще не держали ее. Коленки подламывались, и она бы упала, если бы здоровенный солдат не держал ее почти на весу за волосы. Больно. Выкатив глаза, бедняжка хватала ртом воздух, но вздохнуть не могла. Потом удар по щеке, потом еще. Перед ее лицом, где-то вверху, в розовых кругах расплывалось лицо немца. Наконец, солдат, сильно дернув, расслабил петлю. Анечка судорожно вздохнула, захлебнулась воздухом, закашлялась, и слезы брызнули из ее глаз. Горло жгло, она никак не могла откашляться, но снова могла дышать, и постепенно глаза ее стали проясняться.
Даша, стоявшая всего метрах в четырех от несчастной Анечки, вдруг чуть не задохнулась. Оказывается, все это время, уже больше минуты, она не дышала. Все, и немецкие офицеры, стоявшие рядом с виселицей, и собравшаяся на казнь толпа облегченно вздохнули, заулыбались. Они будто были рады чудесному спасению бедной девочки. Все очутились будто бы не здесь, совсем забыв, что это – казнь, и всего через несколько минут эту же самую девочку все-таки повесят, как и других, но на этот раз уже в соответствии со сценарием, и окончательно.
Кто-то из немецких офицеров даже захлопал, и обернувшись на неожиданный звук, Даша увидела упитанного эсэсовца, судя по петлицам, в большом чине, который что-то в полголоса говорил стоявшей с ним рядом симпатичной белокурой немке, тоже в эсэсовском мундире, с изящной фигуркой, туго перетянутой в талии кожаным ремнем. Немка улыбалась, что-то отвечая ему, и тоже хлопала в ладошки.
“Где-то я ее видела”,- подумала Даша, вглядываясь в ее румяное лицо. Белокурые волосы до плеч, под черной пилоткой, ярко накрашенные губки, вздернутый носик… “Нет, не помню… Чему они хлопают? Для них это очередной спектакль, представление, а для кого-то последние минуты жизни, конец, позорное болтание голышом на веревке, с высунутым языком, на потеху толпе и всем, кто будет проходить мимо этих страшных ворот в течение нескольких следующих дней”...
Все совсем отвлеклись от второй девушки, чье отчаянное нежелание лезть в петлю совсем недавно привлекало всеобщее внимание. А тем временем другой солдат, сунувший голову несчастной в петлю, схватившись за свободный конец ее веревки, перекинутой через перекладину ворот, навалился всем телом, натягивая ее, и вздернул Веру на носочки, наконец прекратив всяческое сопротивление казнимой.
Теперь она стояла, вытянувшись в струнку, касаясь борта грузовика только дрожащими пальчиками ног. Крепенькая девушка стала вдруг будто стройнее, талия ее вытянулась, бедра и икры напряглись, шея удлинилась и ее лобок с островком черных курчавых волос прямо таки выпятился вперед, округлился навстречу смотревшим на нее снизу вверх зрителям, в первую очередь, конечно, стоявшим совсем близко немецким офицерам. На больших Вериных ягодицах обозначились по бокам очаровательные ямочки, а ее крупные груди нацелились в небо напрягшимися сосками. Крупные капли пота медленно стекали по ее животу и бедрам, медленно капали с грудей прямо на доски, на миг сверкнув преломленным солнечным лучиком.
Несчастная натужно хрипела, с шумом втягивая в себя воздух, груди ее при этом вздымались, роняя прозрачные капли. Тем временем другой немец, стоявший на земле рядом с машиной, перехватив веревку, не ослабляя натяжения, привязал ее к створке ворот.
Аня Пенкина уже почти пришла в себя, лишь иногда тихонько покашливая. Но чуть не повесивший ее раньше времени немец не отходил от нее. Он стоял рядом, бережно поддерживая девушку под локоть. Она так сильно дрожала, что, казалось, ее коленки выбивают дробь друг о друга. Сердце ее стучало так, что остроконечные девичьи грудки заметно вздрагивали в такт его ударам. На нежной шейке, под подбородком была видна красная полоса, оставленная веревкой. Широко раскрытые глаза ее были полны неописуемого ужаса, и было ясно, что долго она не продержится. Мужество ее было на пределе. Еще немного, и несчастная лишится чувств.
Не отрывавшая глаз от казнимой, Даша не сразу заметила тонкую струйку, почти незаметно сбегавшую по внутренней стороне Анечкиного бедра. Бедная девочка, видно, описалась от страха, еще когда висела.
- Пойдем, доченька, нам пора раздеваться, скоро наша очередь. Не смотри туда, не надо.
Немцы стали подталкивать женщин в сторону от машины, туда, где метрах в пятнадцати от ворот стоял маленький полуразрушенный домик смотрителя. Штольц отстал от них, оставшись у грузовика. Он не хотел пропустить казнь и этих троих. Там возле стены они увидели еще одну девушку, совсем молоденькую, раздевавшуюся под присмотром двух солдат. Она была уже в одних трусиках, и неловко прыгала на одной ноге, стягивая с другой белый носок. Салатовое платье и нижняя рубашка были аккуратно сложены рядом на земле. Рядом стояли простенькие зеленые туфельки.
Немцы, покуривая, наблюдали за приговоренной, видимо, обсуждая ее все более открывающиеся прелести, но время от времени оборачивались к воротам, где заканчивалась подготовка к казни.
И еще Даша увидела. Чуть дальше, метрах в пяти, на траве возле дерева. Трупы. Обнаженные трупы женщин. Она будто уперлась в стеклянную стену. Стояла и смотрела, оцепенев, не отрываясь. Это и были те несчастные, которых повесили три дня назад. Они так и висели все это время. И висели бы еще, но надо было освободить место для следующих. Их срезали только сегодня утром. А потом подтащили сюда и свалили в кучу возле дерева. Как дрова.
Они лежали странно, как упавшие оловянные солдатики. Вытянувшись в струнку. Только головы свернуты набок. Лица страшные, коричневые, языки вывалились, обрывки веревок на шеях. Сами голые тела какого-то грязно желтого цвета. Вытянутые длинные ноги лежавшей сверху мертвой девушки торчали, как палки, под углом к горизонту.
- Вот, и я такой скоро буду, - подумала Даша, - и мама, и Анечка.
Заметив, куда смотрит дочь, женщина обошла ее, заслонив собой от шокирующего зрелища. Она не могла обнять дочь, руки были все еще связаны, но она стала грудью отталкивать девочку прочь.
- Не смотри, доченька. Не надо.
- Мам, и мы также будем…
- Но ведь они уже не мучаются. Для них уже все кончилось. Им не больно. А ты не смотри, не пугайся.
- Такие страшные, черные.
- Их закопают, похоронят. И нас с тобой потом похоронят. Не надо раньше времени об этом думать. Пойдем.
Когда они подошли к стене, девушка уже выпрямилась со вторым носочком в руке.
- Здравствуйте, я Лиза. Лиза Зайцева. А вы… тоже? Вас тоже вешать?
- Здравствуй, - женщина ответила первой, - нас казнят, наверное, вместе. Меня зовут Анастасия Матвеевна, а это моя дочь Даша.
Лиза была Дашиного возраста и роста, только более худенькая, узкобедрая, совсем как мальчик, такая же черноглазая, как сестра. Черные волосы, стянутые резинкой в пучок на затылке, открывали тонкую шею. Правда груди девочки сразу обращали на себя внимание. Ниже острых, выступающих ключиц, как две молодые дыньки, удлиненные, крепенькие, с выступающими, будто припухшими, сосками, немного крупноватые для ее узкой грудной клетки с проступающими ребрами. Когда Лиза двигалась, они смешно болтались из стороны в сторону.
Немцы тоже явно обратили внимание на эту особенность девочки. Они гоготали, тыкая в нее пальцами. И она, хоть и старалась изо всех сил не обращать на них внимания, все же заметно стеснялась, стараясь прикрыться согнутой в локте рукой.
- Давай, доченька, нам надо раздеться.
Им уже развязали руки, и женщина начала расстегивать кофточку, стараясь не смотреть на стоявших совсем близко немцев. Даша повернулась к солдатам спиной и стала через голову стягивать платье.
- Скажите, а Вера, моя сестра, ее уже…
Лиза, вопросительно глядя на женщину, и, прижав к груди, теребила носок тонкими пальцами.
- Нет еще. Там они готовятся. Ты не думай об этом, не надо.
- Я так боюсь… Это она кричала? Что они с ней делали?!
- Она сопротивлялась. Они не могли с ней справиться. Ничего, успокойся, ей уже недолго осталось. Слышишь, она уже успокоилась.
И женщины стали молча раздеваться. Они не видели, как подвели к петле Зою Васильевну, высокую, статную тридцатичетырехлетнюю женщину, настоящую русскую красавицу, как рисуют на пропагандистских плакатах. Локти ее тоже были скручены за спиной, только не веревкой, как у других казнимых, а проволокой. Пока готовили девушек, она стояла в глубине кузова, прислонившись к кабине. Когда солдат пришел за ней, Зоя Васильевна, не дожидаясь, когда ее потянут, сама пошла к петле, гордо подняв голову, твердо ступая, будто не замечая собравшейся толпы, и остановилась на самом краю борта.
Ее пропорциональное, прекрасно сложенное тело было молочно белым. Тем заметнее были ярко красные, вздувшиеся рубцы, украшавшие большие, но не обвислые, а дерзко торчащие груди женщины, просвечивающие сеткой тонких прожилок. Волосы ее, цвета спелой соломы, были заплетены в косу и закручены в тяжелую буксу на затылке. Но когда солдат стал надевать петлю ей на шею, букса распалась, и коса упала вдоль ее спины, опустившись ниже ягодиц.
Солдат, вполголоса чертыхаясь по-немецки, долго возился, доставая длинную косу женщины из-под веревки. Она не смотрела на людей. Ясные голубые глаза женщины смотрели поверх голов, будто вокруг вообще никого не было. На ее теле были заметны и другие следы пыток. Тонкие породистые лодыжки женщины были опоясаны посиневшими рубцами от веревок, оставленными, видимо, кода ее подвешивали за ноги, соски грудей были напухшими и воспаленными.
Собравшиеся на казнь, конечно, не знали, что ее пытали еще и током, прикручивая оголенные провода к соскам. На левой груди, возле соска были заметны маленькие, круглые следы ожогов, какие может оставить зажженная сигарета. Кроме того, еще синяки на животе, бедрах, все это говорило о том, что несчастной женщине пришлось вытерпеть многое.
Потом на ящик возле грузовика взобрался какой-то дядька, одетый в длинное пальто, несмотря на очень теплую погоду. Развернул какую-то бумажку, обернулся, посмотрел на казнимых, и стал громко читать. Уже почти раздевшаяся Даша, медлившая только снять трусики, не видела его, но слышала все.
“По распоряжению оккупационных властей, за связь с партизанами, саботаж и вредительство сегодня будут публично повешены… - тут он опять оглянулся на женщин, сверился с бумажкой и продолжил: Анна Пенкина, восемнадцати лет, Вера Зайцева, двадцати трех лет, Зоя Сибирцева, тридцати четырех лет.”
Речь была короткой. Дядька еще раз оглянулся, сверился с бумажкой, кивнул и спрыгнул с ящика. Двое солдат уже держались за веревки, привязанные к кольям, на которые опирался борт грузовика. Обернувшись через плечо, оба смотрели на толстого эсэсовца, стоявшего с хорошенькой немкой, ждали команды. Некоторые немецкие офицеры быстро щелкали фотоаппаратами. Солдат, все еще поддерживавший Анечку под руку, отпустил ее и шагнул назад, в кузов. Бедная девочка вдруг тоненько завыла, сквозь стиснутые зубы. Сперва совсем негромко, потом громче, будто осмелев. Немец все медлил. Белокурая эсесовка, висевшая на его локте, прижалась к нему, и, улыбаясь, но кося глазами в сторону приготовленных к казни, что-то горячо зашептала ему в самое ухо. Не отрывая взгляда от виселицы, он улыбнулся и кивнул. Солдаты одновременно выдернули колья, и борт, откинувшись, громко хлопнул.
Даша с мамой и Лиза, этого не видели. Грузовик и облупленная стена будки загораживали от них виселицу. Они слышали только удар, и еще, как оборвался тоненький вой Анечки, и потом странная тишина. Казалось, даже птицы замолкли. В той стороне тихо скрипнуло, кто-то будто всхрапнул. Женщины у стены, как и стоявшие рядом солдаты замерли, не шевелясь. Они напряженно прислушивались, но тишину ничто больше не нарушило.
Они не видели, как, дернувшись, закачались, поворачиваясь на веревках в полутора метрах от земли три голых женских тела, как самая молодая из повешенных, Анечка медленно поджимала ножки, и так же медленно распрямляла их, протягивая то в одну, то в другую сторону, будто робко, осторожно ощупывала растопыренными пальчиками воздух вокруг. Как сразу же отчаянно забилось в петле сильное, лоснящееся тело Веры Зайцевой, мучительно выгибаясь и взбрыкивая. Как Зоя Васильевна, висевшая с минуту неподвижно, вдруг прогнулась, как дуга, дернулась, и стала так отплясывать в петле, что трудно было уследить за мельканием ее белых коленок, пяток и ягодиц.
Через несколько минут из оцепенения их вывел звук заведшегося грузовика. Большая машина, медленно выехав из-под виселицы, на которой мучительно дергались три голые женщины, двинулась в их сторону. Тут же рядом возник Штольц. Он выглядел каким-то странно возбужденным. Все, кроме Даши, были уже голыми, только она еще не сняла узкие белые трусики. Она держалась за них двумя руками, как за последнюю соломинку, все еще надеясь, что ей удастся остаться в них. Штольц, окинув их взглядом, что-то громко приказал, показав пальцем на девочек. Потом подошел к женщине и, заслонив ее от них плечом стал уже в полголоса, но настойчиво ей что-то говорить, оттесняя от них.
- Доченька, ты должна снять трусики, или нас с тобой свяжут. Так мы хоть прикрыться сможем.
Женщина выглянула из-за плеча Штольца.
- Сними, доченька, не сопротивляйся. Я … О! Герхард!
Девочка, отвернувшись от мужчин, послушно присела, сбросив трусики и выпрямилась, прикрывая лоно ладошкой. Она бросила их сверху на аккуратно сложенную одежду, и повернулась назад, хотела посмотреть, где мама, и не увидела ее. Поискала глазами вокруг. В памяти чисто автоматически отложилось, что мама назвала Штольца по имени, и тут ее взгляд наткнулся на виселицу. Подъехавший вплотную грузовик теперь не заслонял ее, и все было видно, хоть и издали.
Даша увидела повешенных. Они были еще живы, хотя их повесили уже несколько минут назад. Тела женщин еще подергивались, медленно раскачиваясь на веревках. То одна, то другая вдруг вздрагивали в конвульсиях, и, казалось, это все. Но через пол минуты одна из них опять дергалась, все слабее, но снова. И снова. И вот опять. И все, люди, даже солдаты, смотрели, ждали, когда уже… Вот! Опять шевельнулась. Анечка. Прогнулась и слабо взбрыкнула стройными ножками. Пауза. Все висят неподвижно. Снова Аня. Она, наверно, последняя. Вот и все. Нет! Зоя Васильевна.
Еще через пару минут стало ясно, что больше уже никто не дернется. Все казненные мертвы, пора приступать к следующим. Даша оглянулась, но мамы опять не увидела. Рядом солдат скручивал локти худенькой Лизы. Та молчала, только морщилась от боли. Где же мама? Даше вдруг стало страшно. Она осталась одна. Инстинктивно она потянулась к Лизе, они прижались друг к другу. Их чуть подтолкнули к грузовику, там они стояли, возле огромного колеса, под самым бортом, испуганно оглядываясь. Солдаты, окружавшие их, не трогали девочек. Все будто чего-то ждали. Мужчины курили, болтали между собой, видно делились впечатлениями о казни.
Даша волновалась все больше. Что с мамой? Почему ее нет? Но время шло, и спросить было некого. Оставалось стоять и ждать неизвестно чего. И вдруг она взлетела. От неожиданности громко взвизгнула. Один из солдат схватил ее сзади за талию и легко поднял над головой. Даша не успела ничего сообразить, как крепкие руки сверху подхватили ее подмышки, и она вдруг оказалась в кузове грузовика. Солдат опять нагнулся за борт, и через мгновение с ней рядом стояла Лиза. Грузовик завелся, выбросив облако дыма.
“Ой, как же это! Ведь нас уже повезут вешать! А где мама! Я не хочу!!!” Совсем забыв, что она голая среди мужчин, девочка заметалась по кузову, подбегая то к одному, то к другому борту. Солдаты весело гоготали, а Даше становилось совсем страшно. Она не выдержала и закричала:
- Мама!!!
- Я здесь, доченька! Не бойся! Я иду к тебе!
Даша бросилась на голос, к борту, и увидела маму. И рядом Штольца. И солдат вокруг. У стены. Казалось, что они никуда и не исчезали. Только странно смотрелось сверху: мама совсем голая, а вокруг десяток мужчин. Одетых. Солдаты держались чуть в сторонке, а Штольц, поддерживая маму, подвел ее к высокому борту. Девочке показалось, что мама ступает как-то неуверенно, обеими руками держась за локоть Штольца. И щеки ее были какие-то слишком раскрасневшиеся.
Вот они подошли к борту, солдат опять перегнулся наружу, протянул вниз руки. Но она, уже стоявшая лицом к грузовику, все медлила, пристально глядя через плечо прямо в глаза Штольца. А он смотрел на нее. Наверное, с минуту. Потом она отвернулась и вскинула руки навстречу ждущему немцу. Штольц вдруг быстро согнулся, подхватил женщину под ягодицы, и вдвоем с солдатом они ловко переправили ее в кузов, где к ней тут же бросилась Даша. Они обнялись.
Грузовик медленно тронулся задним ходом к виселице. А мама с дочкой тихо стояли в углу кузова, прижимаясь друг к другу. Даша внимательно вглядывалась в отчего-то раскрасневшееся мамино лицо. Та как будто старалась отвести глаза.
- Мама! Где ты была?
- Не важно, доченька, все хорошо, я с тобой. Не смотри туда! Не надо…
Но девочка уже не могла оторвать глаз. Они были уже под виселицей. Грузовик остановился и заглох. Немцы стали возиться с задним бортом. Повешенные качались совсем рядом. Увидев их близко, Лиза стала тихонько подвывать, как щенок, уставившись на повешенную сестру. По щекам ее потекли слезы.
Вера Зайцева висела чуть выше, Анечка и Зоя Васильевна чуть ниже. Зоя Васильевна висела к ним боком, Вера спиной. Только Аня висела к ним лицом. Но это была теперь не совсем та Аня. Ее тело осталось совершенно таким же: тонкая талия, гладкие бедра, между чуть разведенных ног небольшой островок редких, начинающих курчавиться волос, дерзко торчащие остроконечные груди с бледными, напряженными сосками. Только лицо повешенной девочки, склоненное набок, когда-то прелестное, свежее, теперь было вздувшимся, будто опухшим, потемневшим. А еще мучительно выкатившиеся, такие красивые карие глаза и неестественно далеко вывалившийся ярко красный язык, казавшийся почему-то слишком длинным.
Зоя Васильевна медленно раскручивалась на веревке, то почти поворачиваясь к ним склоненным лицом, с белками широко раскрытых закатившихся глаз, показывая большие иссеченные груди, то поворачиваясь спиной. Тогда становилось видно, как глубоко впилась проволока, стягивающая локти женщины и ее посиневшие, скрученные запястья. Тонкие, красные пересекающиеся полосы сеткой покрывали круглые, широкие ягодицы и бедра. Был виден узел петли на затылке, а веревки, стягивавшей удлинившуюся шею, не было видно в складке покрасневшей вокруг кожи. Ветер тихо шевелил конец растрепавшейся косы.
Вера висела неподвижно, спиной. Было видно только красное ухо рядом с узлом глубоко перехватившей шею петли. Только ее тугой, крепкий зад выделялся незагорелой белизной на фоне смуглого тела.
Между тем Лизу уже повели, поставили на край борта, и высокий немец, казавшийся слишком массивным рядом с худенькой девочкой, уже затягивал петлю на ее тонкой шее. Несчастная продолжала тихонько поскуливать, совсем не слышно, хотя столб ворот уже закрыл от нее повешенных, и теперь она видела только внимательно смотревшую на нее толпу и еще группу офицеров, стоявших ближе к виселице. Некоторые из них нацеливали на нее фотоаппараты.
- Ну, вот, доченька, теперь мы. Держись, еще немного, и все. Пойдем.
- Хорошо, мамочка. Я выдержу, вот увидишь. – Даша решительно встряхнула головой. – Я смогу.
Они крепко обнялись и поцеловались. Солдат уже был возле них, и обе пошли сами. Всего несколько шагов от кабины к краю откинутого борта. Туда, где их ждали две хищно изогнувшиеся петли. Они встали рядом, на краю, причем Анастасия практически уткнулась лицом в петлю, глядя через нее, как через рамку, а Даша стала чуть сбоку, так, что веревка касалась только волос за ее ухом. Обе, одной рукой прикрывая промежность, другой старались прикрыть груди. Причем девочка заметно стеснялась, в то время, как взрослая женщина держалась прямо, с достоинством.
- Доченька, когда нас повесят, не хватайся за веревку. Будет немножко больно, но ты потерпи. Все равно ничего не сможешь сделать, будет только еще больнее.
Анастасия говорила тихо, не поворачивая лица, пока немец затягивал петлю у нее на шее. Она внимательно оглядывая толпу, и будто не замечала Штольца, стоявшего всего метрах в полутора, и в упор разглядывающего ее голое тело.
- Хорошо, мама, я постараюсь.
- Держись, доченька, сейчас все кончится. Просто расслабься и не сопротивляйся. Я с тобой.
Коленки Даши предательски тряслись, еще немножко мешало тонкое поскуливание Лизы справа. Ну и ничего, успокаивала она себя, сейчас и все. Ей накинули петлю на шею, затянули узел. Не плотно, но надежно. Шершавая веревка колола шею. Она не смотрела на маму, только вперед, будто пытаясь запомнить все, эту толпу, свежие ветви деревьев, яркое небо.
Потом, будто издалека, послышалось: “По распоряжению… за связь… будут публично повешены… Елизавета Зайцева, восемнадцати лет… …”
“Ей же нет еще, - Даша непроизвольно прислушалась, - ей должно быть семнадцать…” “Анастасия Климова… тридцати пяти… Дарья Климова…”
Взгляд Даши вдруг остановился на белокурой молодой немочке, которая, повиснув на локте толстого эсэсовца, прижималась к нему, и, смеясь, шептала ему что-то, на ухо. Эта черная пилотка… Она сбивала с толку. И вдруг Даша вспомнила ее.
Эти голубые глаза, строгий взгляд… Стол, покрытый кумачом.
“Ответьте, Климова, сколько орденов у Всесоюзного… Ленинского… Скажите, Климова, в чем состоит принцип демократического централизма?…”
Тогда на ней была полосатая рабфаковская майка, красная косынка, и волосы были длиннее, заплетенные в две косички. Это она! Даша вспомнила даже фамилию. Владленова. Тамара Владленова. Секретарь райкома комсомола…
“Как же… Она… Она там.… С немцами! А я.… Ведь я!… Меня же ведь сейчас!!!.… Это неправильно!”
Даша повернулась к маме, будто хотела найти там помощи, и вдруг увидела, что та опустила руки, которыми только что пыталась прикрыть свою наготу, выпрямилась, глядя куда-то вверх, глубоко вдохнула, отчего ее красивые груди приподнялись, ладони сжались в кулаки, так, что побелели пальцы.
Она еще успела краем глаза заметить, как Штольц что-то говорил высокому худому офицеру, целившемуся прямо в нее объективом фотоаппарата, как улыбнулась ей Тамара Владленова, вроде ободряюще, и вытянула ярко накрашенные губки, будто посылая воздушный поцелуй. Потом мир полетел вверх...
…Больно резануло горло. Но Даша не потеряла сознание. Ее босые ножки свободно закачались в воздухе. Руки непроизвольно дернулись к шее, но она, спохватившись, снова опустила их, сжав кулачки. Боль в горле была не такой уж и страшной. Даша, почему-то ожидала, что будет больнее. Узел петли, чуть съехавший к левому уху, наклонил ее голову, но девочка попыталась выпрямить шею, поднять лицо. В голове как-то зазвенело, и девочка не сразу поняла, что уже не может дышать. Веревка давила под подбородком, выталкивая наружу язык.
“Вот, значит, как это… Меня повесили!…”
Сквозь звон в ушах она услышала, как заревел отъезжающий грузовик. Земля качалась где-то далеко внизу. Даша упрямо сжимала зубы, она не хотела, чтобы ее язык так некрасиво вывалился наружу. Тело ее стало поворачиваться на веревке, и сквозь сгущавшийся розовый туман она увидела висевшую рядом маму. Ее запрокинутое, начинающее наливаться красным лицо над удлинившейся белой шеей. Глаза женщины были закрыты, губы разъехались, открывая ряд ровных, белоснежных, крепко сжатых зубов.
Даша, крепко стиснув прижатые к бедрам кулачки, уже начала раскручиваться в другую сторону на веревке, но вдруг Анастасия открыла глаза. Она сразу увидела еще висевшую к ней лицом дочь, и взгляды их на миг встретились. Женщина вскинула, протянула руки, но не смогла достать висевшую в метре от нее девочку, и руки ее, царапнув растопыренными пальцами воздух, бессильно упали вдоль тела. Даша тоже попыталась дотянуться до мамы, но ее уже разворачивало на веревке в другую сторону, и она только нелепо взмахнула руками.
Прежде, чем совсем потерять ее из виду, Даша еще увидела, как мама задрожала, дернулась, челюсть ее отвалилась, и из раскрывшегося рта все же вывалился длинный, покрытый слюной язык. Боль в шее оказалась вполне терпимой. Но щеки девочки горели, лицо пылало, перед выпирающими глазами, чуть раскачиваясь, наискосок стала опять проплывать толпа. Справа налево, медленно. Вот люди… Замерли, застыли… Вот, ближе, немцы. Офицеры. Опять Тамара. Ее яркие, улыбающиеся губы. Штольц… Люди…. Ей вдруг показалось, что все сейчас смотрят именно на нее.
“Мамочки, я ведь голая!.. Перед ними всеми!!”
Ее тонкие руки судорожно заметались, поднялись, дрожащие ладони прикрыли маленькие, но заметно округлившиеся груди. Потом одна метнувшись вниз, прикрыла пах. Девочка стала задыхаться. Запаниковала, дернулась, потом еще. В голове все медленнее и громче стучал тяжелый молот. Поднявшийся волной ужас заполнил ее, захватил ее сознание.
Дышать!!! Я не могу дышать!!! Я умираю!!! Не-е-е-е-т!!!
Она хотела закричать. Рот ее раскрылся, и язык сам собой выскользнул наружу.
Герхард Штольц стоял и смотрел. Это была далеко не первая казнь, которую он видел. Но эта женщина, которая сначала висела почти неподвижно, а сейчас дико билась в петле прямо перед ним, раскручиваясь на веревке, выгибаясь и по-лягушачьи взбрыкивая ногами, ему нравилась. Ее изгибающееся на виселице тело, зрелое, сильное, опять привлекало его, будило в нем желание. Мышцы напрягались под ее гладкой кожей, груди подпрыгивали, живот пульсировал.
“Да, красивая. Породистая. Жаль, конечно, что нельзя было оставить. Хотя, можно было отправить концлагерь, но чем это, так лучше сразу вздернуть. – Герхард внимательно смотрел на нее снизу вверх. - Как отчаянно бьется! Какое роскошное тело”.
Он успел насладиться ей. Всего за несколько минут до казни. Не насиловал. Герхард не любил насиловать. Она была согласна на все. Делала все, что он хотел. Оказалось, ее восхитительный, такой упругий зад никогда раньше не знал члена.
“Жаль, что не был знаком с ней раньше. Жаль… Но что поделаешь. Эрик сейчас все сфотографирует. Особенно ее. Оставить фотографии на память”…
Герхард был излишне сентиментален. Уже прошло минут десять. Анастасия уже не билась так отчаянно, высоко задирая коленки. Она уже не поднимала ноги, ее тело только лениво изгибалось и время от времени вздрагивало, совершая на веревке круг, то в одну, то в другую сторону, будто специально давая себя рассмотреть со всех сторон. Молодые девочки слева и справа все еще довольно активно сучили ножками и раскачивались, и удлиненные грудки одной из них при этом смешно подскакивали, болтаясь из стороны в сторону.
“Живучие. Минут пять еще подергаются. А эту, худенькую, может, вообще придется за ноги тянуть, чтоб удавить. Легкая слишком”.
- Ну, что, сфотографировал? - Герхард достал сигареты и предложил все еще не отрывавшему глаз от виселицы Эрику.
- Да. И когда петли накидывали, и когда вешали, и когда отплясывали. - Эрик прикурил от протянутой Штольцем спички.
– Солнце удачно, у нас за спиной. Кадры хорошие получатся. Эльзе пошлешь?
- Не знаю. Хотя ей нравятся фотографии повешенных женщин. Я ей как-то показывал, ее это так возбуждает. Прямо бешеная становится.
- Ну, а как эта? – Эрик кивнул в сторону Анастасии. – Ничего была?
- О. Эта – высший сорт. Надо было раньше ей заняться. Не думал, что ее придется вздернуть так скоро. У тебя еще кадры остались?
- Еще есть парочка. Хочешь рядом с ней сфотографироваться?
- Да. - Герхард подошел к виселице, стал возле тела висящей женщины. Ее босые ступни слегка раскачивались на уровне его груди.
– только сделай, чтобы она вся была в кадре.
Эрик чуть отошел, присел на одно колено, нацелил объектив.
- Девчонки тоже попадают.
- Ну и прекрасно. Как получится?
- Картинка отличная. – Эрик все корректировал ракурс, чуть отошел влево, опять присел. – Поверни ее немного, чтобы лицом была, и придержи, чтоб не качалась.
Штольц слал чуть сзади, взял повешенную за икры, повернул лицом к фотографу. Икры только что казненной женщины были мягкими и теплыми, почти горячими. Подняв глаза, он увидел сходящиеся половинки ее круглого зада, мокрые, слипшиеся волосы между ног, мутноватые капли, стекавшие по бедрам с внутренней стороны.
“Наверное, правду говорят, что они кончают, когда их вешают”, – про себя подумал Штольц. Он стал так, что левая нога Анастасии свисала перед его плечом, а ее босая пятка касалась его груди.
- Отлично! Так и стой. Улыбочку… Но Герхард остался серьезным.
- Ну, что, пойдем выпьем? Курт привез отличный французский коньяк, - спросил Эрик, закуривая, когда они уже отошли к краю небольшой площади перед старыми воротами. – Фотографии напечатаю завтра.
- Пойдем.
- Ты что такой грустный? Девочку жалко? Брось, вон их сколько. Хоть комендант и взял моду на каждом углу их пачками развешивать. Все равно всех не перевешаешь.
- Да, конечно. Она мне нравилась.
- Ничего, найдешь себе другую. Под тебя любая ляжет, только свистни. А эту забудь. Я тебе завтра фотографии отдам, пошлешь Эльзе, пусть поревнует. Увидит, каких красивых женщин тут ее Герхард охаживает.
- Да, наверно, ты прав. – Герхард отвечал рассеянно.
Он напоследок оглянулся назад, окинул взглядом гирлянду голых, бело-розовых женских тел, освещенных ярким весенним солнцем. Они медленно раскачивались на веревках, свернув набок головы, с неестественно глубоко перехваченными в петлях шеями. На секунду дольше его взгляд задержался на Анастасии Климовой. “Черт! Что-то я действительно распустился. Это усталость. Пойти, напиться.”
- Идем! – Он решительно завернул за угол.
За его спиной грузовик опять подъехал к виселице, и немцы стали развешивать на грудь казненным небольшие таблички с яркой надписью: “Я ПОВЕШЕНА ЗА СВЯЗЬ С ПАРТИЗАНАМИ”.